Котовский (Книга 2, Эстафета жизни)
Шрифт:
Марков смотрел на них с откровенным изумлением, ему не случалось встречать ничего подобного. Мабузо, в желтом свитере, в ярко-желтых ботинках, с подбритыми бровями на мелком незначительном лице, произвел на Маркова особенно сильное впечатление. Он ломался, неизменно награждаемый дружным смехом, коверкал русские и иностранные слова, придумывая какой-то "запрокидончик", "дундук", вместо tete-a-tete говоря "теточка с теточкой", а вместо "здравствуйте" - "дайте пять".
Роберт - долговязый, прыщавый - сам ничего не выдумывал, и роль его ограничивалась тем, что он при каждом трюке Мабузо дико
– Do you smoke?
– обратился Мабузо к Маркову.
– Вы спрашиваете, курю ли я? Нет, не курю.
– Какое разочарование!
– паясничал Мабузо.
Долговязый Роберт дико захохотал, схватил яблоко из вазы, стоявшей на столе, и стал его грызть.
– Смотрите, смотрите, он ест яблоко!
– вскричала Зизи.
Долговязый Роберт схватил книжку Маркова, прочел надпись, строго спросил:
– Писатель?
И, не дожидаясь ответа:
– Мабузо! Честь имею представить: твой коллега.
– Интэрэсно!
– отозвался Мабузо.
– В самом деле?
Повертел в руках книжку Маркова:
– Дивно! Сколько получили монет?
– Существуют ставки, - нехотя ответил Марков.
– Сек-рет? I understand you! Понятно!
– Хо-хо-хо! Уж Мабузо скажет так скажет!
– А вы стихов не пишете?
– полюбопытствовала Зизи.
Ричард ущипнул ее, она взвизгнула.
– Милорды! А мы опаздываем!
– посмотрел на часы Мабузо.
– Эжен Эженом, а нам пора маршеном!
– На дорожку прочел бы свои стихи. Вот и товарищ бы послушал.
– Нет настроения.
– Вам нравится Шершеневич?
– снова обратилась к Маркову Зизи.
– De gustibus disputandum!
– пожал плечами Мабузо и специально для Маркова перевел: - О вкусах не спорят.
– По-моему, спорят, - ответил Марков.
– Например, вы за что: за примат формы или за примат содержания? Сейчас требуют поэзии пресса и молота. Вы согласны, что литература гибнет?
– Не согласен.
– Все ясно, как апельсин. I understand you! Деточки! Потопали! Бабуся, передайте вашему отпрыску, что, если надумает, сегодня у Шаповаловых сбор. Скажите, и Стелла будет.
Как появились внезапно, так внезапно и исчезли. Несколько минут с лестницы доносились визги, крики, дикий гогот долговязого Роберта. Потом все затихло.
Марков и Анна Кондратьевна некоторое время молчали, ошеломленные этим вторжением. Потом Анна Кондратьевна подняла с пола огрызок яблока, брошенный Робертом, и положила его в пепельницу.
– Шалые, - вздохнула она.
– Вот уж шалые!
– Это что же, бывшие приятели Евгения?
– спросил Марков.
– Эти еще не из худших, тут к нему и вовсе никудышные ходили, по-моему, даже и из тех... Я все за шубы боялась, что шубы стащат.
– Почему у них имена какие-то странные?
– Ничего не странные, напускают они на себя. Например, Зизи. Вовсе она даже и не Зизи, а Зинаида Куропятова, я и ее мать знаю. А вторая так, потерянная душа. И Роберт не Роберт, а Федя Миронов, сын гостинодворца.
– А Мабузо?
– Мабузо - это Игорь Стеблицкий. Не как-нибудь, сын известного профессора...
– Что, правда он стихи пишет?
– Да
какие это стихи? Срамота одна. "Шулы-булы, карабулы"... Наслушалась я их. И до чего народ упрямый. Женя их сколько раз выгонял, все лезут! Особенно Игорь, этот самый Мабузо. Я, кричит, новатор, новое течение изобрел! А Евгений книжку вытащил: вот, смотри, где твое изобретение - в девятнадцатом веке сделано! Очень сильно объяснялись они.4
– О чем шумите вы, народные витии?
– вошел Евгений Стрижов, совсем не тот, что был, совсем непохожий Стрижов.
– Я еще на лестнице слышал...
Друзья обнялись, никаких объяснений у них не последовало, заговорили так, будто вчера только расстались. Марков сел с ними обедать, а уж до чего Стрижов книжке обрадовался:
– Вот это да! Вот это отколол номер! Я видел, читал, даже купил твою книжечку - вот она! Но это совсем другое дело - с надписью! А я ведь часто о тебе думал. О том, какую книгу следует тебе написать. Конечно, трудно будет, но если поднатужиться, потрудиться в поте лица...
– Ты разговаривай, а сам ешь в поте лица, - пододвинула ему тарелку Анна Кондратьевна.
– Какую же книгу?
– О самой сути: о всех нас.
– Хватил! О всех нас еще сто лет писать будут и материала не исчерпают.
– Пускай себе пишут, в добрый час. А ты не через сто лет, а сейчас, не откладывая, напиши. Мама, я супу больше не хочу, не подливай. Что у тебя еще? Котлеты? Вот это дело! Я тебе очень советую, послушайся меня.
– Советуешь, а сам даже рассказать не можешь, о чем же советуешь написать. Разве так советуют? Хочешь, сознаюсь? Я уже давно задумал - о тебе роман написать.
– Ну-у, брат!..
– А что? По-моему, так интересно.
– Нет, брось ты чудить, давай серьезно. Слушай меня. Значит, так. Я тебе все с самого начала. Наша эпоха. Ленин. Понятно? Или нет, я начну издалека. Вот Михаил Васильевич Фрунзе. Почему он разгромил Колчака? Изучил обстановку. Все продумал. Сосредоточил всю силу в один пункт, в одну точку. Так?
– Так.
– И нанес сокрушительный удар. Вот и книгу назови "Сокрушительный удар".
– Никто и читать не станет книги с таким названием!
– А как лучшие произведения называли? Самым простейшим образом: "Дым", "Обрыв", "Война и мир", "Маскарад". Чем хуже - "Сокрушительный удар"!
– Значит, ты предлагаешь написать роман о Фрунзе? Я так тебя понял?
– И так и не так. Я тебе один пример привел. А вот второй: Котовский с горсточкой людей захватывает Одессу, десятками берет в плен генералов, тысячами солдат и офицеров...
– Понимаю, не объясняй: произвел разведку, установил обстановку, точно рассчитал и нанес сокрушительный удар. Так?
– Так.
– Значит, ты мне рекомендуешь еще раз написать "Искусство побеждать"?
– Ни черта ты не понял. Знаешь, как Ленин предупредил ЦК партии: двадцать четвертого октября совершать переворот слишком рано, двадцать шестого октября - слишком поздно. Было выбрано двадцать пятое октября семнадцатого года. Теперь я все тебе сказал. Напиши роман о коммунистах, роман о советском народе, об Октябре, о новой эре человечества.
– И все сразу охватить? Этого не сумел бы сделать даже Лев Толстой.