Коварный камень изумруд

– Возведите это в полицейский закон! – распорядилась тогда императрица Елизавета Петровна.

Тот закон действует до сих пор. И вряд ли кто его отменит. Какой бы русский государь вдруг распорядился запустить в государство крыс? Строку про «наше володение» Екатерина подчеркнула красными чернилами, и все листы донесения герцога Кейзерлинга спрятала в секретное отделение письменного стола.

А ведь Кейзерлинг очень прямо и по-немецки напоминает императрице, что не мешало бы денег за его тайную работу. «Предложил мне жид горсть бриллиантов…» Нужно бы немедля поддержать прусского посланника и русского шпиона. Но чем поддержать? Золота в Европе достаточно, серебром хоть мостовые умащивай, а вот бриллианты, это – да, нынче это модно. Сейчас бриллианты в большой цене, а чем их перешибить? Что может перешибить блеск бриллиантов, огранённых голландскими жидами?

Императрица просто так, для порядка, перелистала настольный календарь и стукнула кулаком по бумажным листам: «Завтра Рождество, двадцать пятое число декабря! Чуть Рождество не прозевала»!

В спальне, послышалось Екатерине, Платоша то ли плачет, то ли во сне так сопит. Она немедля прошла в туалетную комнату, сбросила тёплый халат, оглядела ночную сорочку, пригладила волосы на голове и, взяв подсвечник с одной горящей свечой, вошла в спальню. Платоша не спал и тут же откинул одеяло с той стороны, где лечь Императрице. Екатерина собралась, было, задуть свечу, но её вдруг испугало лицо Платоши. Обычно розовое, и розовое даже без всяких сурмян, теперь его лицо просто отчаянно бледнело при свете одной свечи.

– Ты что, заболел, мой друг? – участливо спросила императрица.

– Нет, нет, maine liber [6] … – засуетился Зубов. – Просто приготовил тебе подарок, да его вручать надо бы пораньше. При свече не тот цвет у моего презента станется. Как и моё лицо…

Испуганная речь фаворита не понравилась матушке императрице.

– Давай, кажи подарок, чего там, – зевнула она. Зевок давал понять Платону Зубову, что ночь пройдёт спокойно, в том смысле, для чего предназначены ночи – только для сна.

6

Моя дорогая (нем.).

Зубов как-то легко выдохнул после этих слов и протянул Екатерине изумруд.

Огромный изумруд! Таких камней императрица ещё не видела, хотя её минералогический кабинет гранил весьма разнообразные и весьма дорогие камни. Огромный зелёный камень, поданный Зубовым, уже имел огранку, и огранку не отечественного свойства.

Екатерина подержала камень в руке. Он руку холодил, что не бывает с такими камнями. Но тут матушка императрица вспомнила, что выпила чуть ли не стакан рома, чем сильно разогрела тело, и засмеялась. Он неё самой сейчас должно нести жаром. А ежели такой камень, нет, именно этот камень, да с нарочным гонцом послать в Фонтенбло? Прямо во Францию? Там есть люди, передадут камень тишком да молчком Кейзерлингу. Ну и кошель с золотом. Со старинными венецианскими цехинами. Хороший ход, верный.

– Вижу, что камень непростой, – ласково заговорила Екатерина, засунув руку под одеяло в сторону Платоши. – И вижу, что настроен ты только просить меня, а на что другое – не настроен. Ну, проси!

– Ты сегодня особого фельдъегеря, сержанта Малозёмова, приказала сослать простым солдатом в киргиз-кайсацкие степи. Пусть парень останется здесь, а? Я возьму этого тупого балбеса себе в личные слуги. Тупой слуга лучше умных трёх, ведь так?

То, о чём просил сейчас Платон Зубов, не имело прецедента в собрании неписаных историй Екатерининского фавора. Просто дурь какая-то. За солдата просит, а таким дорогим камнем свою просьбу утверждает…

– Он тебе что, полюбовник… этот солдат? – хищно вопросила Екатерина, не без точного смысла попрекая Платошу в скверножитии, каковое бывает между молодыми мужчинами.

– Он единственный племянник моего личного камердинера! – тотчас выкрикнул Платон. – Убивается за племянника мой камердинер, а я желаю спокойно жить! В неге и постоянной к тебе любови! Без посторонних притеснений ума и сердца!

Как мальчишка, право…

– Ладно, – ответила Екатерина, встав с постели и любуясь огромным изумрудом при свечном свете, – иди теперь к себе в спаленку и спи. Утром меня не тревожь, некогда будет мне. И… это… сам утром подойди к управителю моей личной канцелярии. Там исправь, что надо про этого солдатика. Иди к себе, кому сказано!

Глава тринадцатая

Фаре де Симон, глава тайной иезуитской миссии в России, сидел в своей торговой лавке на дворцовой площади, там, где её край утыкался в забор, отгораживающий площадь от реки Невы. Над входом в лавку висела саженной длины вывеска: «Колониальные товары», и с обеих сторон вывески болтались на цепях изображения тех товаров. С одной стороны – гроздья перца (русские прозвали их «лошадиными яблоками»), а с другой стороны – два лимона, которые те же русские прозвали «конские жемуртки», то есть производительные причиндалы жеребца. Ибо так похоже было нарисовано.

Хозяин лавки об этих прозваниях не ведал, а если бы и ведал, то сам бы смеялся, ибо всех русских почитал за грязную скотинку, даже своих соседей – купцов. Но Фаре де Симон, как бы натуральный купец, пил чай положенным купеческим образом, наливая кипяток из самовара в заварной чайник, а из чайника – в блюдечко. К чаю всегда ел мёд с белой ситной булкой. И пил он чай исключительно один.

Соседи-купцы считали сие одинокое действо не просто баловством иноземца, а его выпячиванием перед ними. И чтобы за то выпячивание иноземцу «насолить», своих покупателей, вдруг являвшихся к ним с бумажными деньгами, сиречь – с царскими ассигнациями, гнали менять ассигнации на серебро к подлому иностранцу. А тот ничего, менял серые бумажки на серебро и маржи за обмен не брал. А ведь за пять рублей одной бумажкой в эту зиму давали только четыре рубля с полтиною чистым серебром. А полтина, как её ни разглядывай, деньга оченно большая, на полтину чистым серебром нынче можно два барана укупить, или четырёх жирных гусей! Балда заморская, тупая сидит в соседней лавке, одно слово!

Подкатил на ямском рысаке к лавке иноземца Мишка Черкутинский. Ямщика отпустил, огляделся и нырнул под вывеску «Колониальные товары». Мишку-поляка местные купцы знали. Говорили, что он сильненький, с самим Александром Павловичем дружбу водит, с внуком императрицы Екатерины, дай ей Бог долгих лет жизни. Только вот какая беда в нём притаилась, в Мишке-то. Он, польский барин, кроме одной – иноземной – лавки, других лавок не посещает. Это и подозрительно.

Об этом русские купцы не раз доносили градоначальнику, да тот только отмахивался. «Домахаешься, – говорили тогда купцы, – вот когда беда придёт, вспомнишь нас, доброхотов!» Большой кошель со взяточными деньгами купцы тогда прятали, а оставляли градоначальнику малый кошель и уходили…

* * *

Тренькнул звонок над дверью и в лавку Фаре де Симона зашёл в неурочный час Мишка Черкутинский.

– Ты пошто экипаж отпустил? – набросился на Черкутинского иезуит. – От меня на виду у всех пешком пойдёшь? Очумел?

– Ямской кучер сделает круг по Невскому прешпекту, чтобы лошадь не застаивать на морозе, и вернётся, – пояснил Мишка иноземцу, так и не привыкшему к русским холодам и к обычаям ямской езды. – У меня вчера интервенция образовалась возле принца Александра Павловича.

Фаре де Симон отставил чай в сторону и мигом навалил на прилавок разных диковин, на случай постороннего посетителя.

– Говори.

– Императрица совсем уж была склонна поверить в афёру с дарственным письмом Александра Македонского русским князьям, да тут в Сибири отыскался некий прелат…

Мишка Черкутинский не мог иначе передать понятие «проповедник», а жидовское слово «пророк» к личности Петра Словцова не подходило.

– Имя?

– Пётр Словцов. Я с ним одновременно учился в Академии Невской лавры. Этот дурак там, в Сибири, стал публично доказывать, что никакого Александра Македонского ни в Сибири, ни вообще на свете и не было. И доказывал, скотина, на явных письменных примерах…