Коварный заговор

Элинор была права. Раны так мало заботили его, что он забыл о них. Элинор… Не возненавидит ли она его, когда он расскажет ей то, что планировал и уже частично осуществил? Это стало бы невыносимым ударом, но и его придется вынести ради Саймона.

Саймон был для Иэна больше, чем родной отец, которого Иэн почти не помнил. Саймон стал его создателем: именно он привил мальчику порядочность, гордость, доброту, научил его воинскому искусству, помогал советом. Иэн до сих пор чувствовал себя в неоплатном долгу перед этим человеком.

Если бы только долг и желания не мешали друг другу! Проблемой Иэна было то, что он желал Элинор саму по себе. Он боготворил ее с того самого дня, как впервые увидел двадцать лет назад, склонившуюся в приветствии перед королевой-матерью. Но долго боготворить Элинор было нельзя: она была слишком настоящей, слишком земной, доброй и милой, слишком пылкой и несдержанной, чтобы царствовать на пьедестале. Элинор можно было только любить — исступленно и горячо, или ненавидеть с той же силой. Иэн беспокойно поерзал, когда ему опять пришла в голову мысль, действительно ли он хочет расплатиться по долгам Саймону или просто пытается урвать то, к чему всегда стремился и о чем не мог даже мечтать.

Нет смысла опять мусолить эту кость. Он много раз спрашивал свою совесть, так ли чисты его помыслы, он столько раз переживал все эти сомнения. Когда прошел шок от известия о смерти Саймона, то первой трезвой мыслью Иэна была та, что теперь он сможет обладать Элинор. Чувствуя головокружение, когда это давно затаенное желание вырывалось наружу, он пытался усилием воли отбросить навязчивую идею, но она возвращалась снова и снова. И каждый раз казалась все более разумной. Дети любили его, и он любил их. Он не пустит по ветру их наследство и никогда не обидит их, как это вполне могло бы случиться, если бы кто-то другой получил вместе с рукой овдовевшей хозяйки такие богатые земли. А что касается самой Элинор — не было ничего на свете, чего бы не могла она получить от него по первому взмаху ресниц.

* * *

Уединившись в своей спальне, месте, где она теперь редко бывала из-за таившегося там благоухания утерянного счастья, Элинор продолжала думать об Иэне. Утреннее переживание, когда он, обнаженный, стоял перед нею и она вдруг почувствовала такое волнение, что готова была сама броситься к нему в объятия, беспокоило ее до сих пор.

Из всех мужчин в мире, к которым она могла испытывать плотское влечение, Иэн был последним. Не потому, что она не замечала, в какого прекрасного мужчину он превратился, — просто Иэн был ее единственным другом; Если бы у нее возникла потребность в плотских утехах, под рукой была дюжина мужчин, к которым она могла бы обратиться за услугой. Но Иэн — совсем другое дело. Саймон отлил характер Иэна из стали своей собственной честности.

Элинор со слов мужа знала, что Иэн никогда не отказывал себе в удовольствии переспать с той или иной благородной дамой. Если учесть его привлекательную внешность, у него должно было быть множество женщин, особенно при дворе Джона. Король явил себя открытым развратником и предпочитал, чтобы его джентльмены и леди королевы не были чрезмерно добродетельными. Иэна не удивило бы предложение разделить ложе от любой придворной дамы, но, безусловно, он бы ужаснулся, если бы жена Саймона выказала подобные желания через три месяца после смерти горячо любимого мужа.

«А вот Саймон не был бы шокирован, — подумала Элинор, усмехнувшись сквозь слезы. — Он бы побранил меня вслух за аморальность, но глаза бы смеялись». Кого нужно убеждать, что Иэн еще не слишком стар, чтобы признать, что тело подчиняется своим законам и что сердцу и чувствам не прикажешь быть благопристойными?

Реакция Иэна на ее прикосновение показалась Элинор совершенно естественной. Мужчины, вовлеченные в военные действия и не склонные к общению с простыми шлюхами, страдали от долгого воздержания. Элинор была абсолютно уверена, что в обычных обстоятельствах Иэн не обращался к услугам проституток. Вокруг него достаточно красивых и вполне доступных леди. Она также не сомневалась, что он испытывал отвращение к грязным тварям, которые обслуживали солдат в военном лагере. Она понимала, что, когда здоровый молодой мужчина месяцами не имеет женщины, малейший намек, легчайшее прикосновение способно разбудить его тело и разжечь страсть.

Да, Элинор просто посмеялась бы и забыла об этом, если бы сам Иэн не был так очевидно расстроен перед «женой Саймона». И если бы ее собственное тело не сыграло с нею злую шутку, ведь и сейчас оно, не слушаясь доводов разума, горько стонало от одиночества и тоски по теплым рукам, по сильному мужскому телу рядом…

— Я не только жена Саймона, — убеждала себя она. — Я — Элинор Дево.

Но от этих слов слезы почему-то лились еще сильнее.

Несколько часов спустя и за много миль от Роузлинда глубокий мелодичный голос короля Джона неожиданно оборвался на середине фразы и перешел в безобразный вопль:

— Что ты сказал о Пемброке?

Мужчина, которому адресовался вопрос, не смутился, несмотря на очевидный гнев, и рассмеялся:

— Я сказал, милорд, что мы не скучали без него во время штурма Монтобана и в других наших походах. Мы не скучали и без того могущественного ханжи из его компании, Саймона Леманя, которого ваш брат так облагодетельствовал.

Вильям, граф Солсбери, незаконнорожденный брат короля Джона, прислушался, выпрямил сутулую спину, расправил плечи и покачал головой. Сегодня происходила обычная попойка, как было принято у короля Джона, когда он впадал в меланхолию и отказывался от встреч с кем-либо, исключая только самых близких друзей.

В таком состоянии Солсбери хуже воспринимал окружающее и почти не слышал. Правда, это спасало его от необходимости отвечать на опасные вопросы и от опасности выходить из себя от того, что на подобных сборищах говорилось. Тем более что в девяти случаях из десяти ничего важного и не говорилось. Беседа состояла в основном из лести королю и болтовни ни о чем. К несчастью, сегодняшний вечер был десятым случаем. Солсбери знал, что в имени Саймона Леманя для короля кроется какая-то опасность, но в этот момент он не мог напрячь свои извилины в достаточной мере, чтобы вспомнить, какая именно.

— Лемань умер. Дай ему почивать в мире, — произнес Филипп Марк.

— Умер?

Резкий тон короля пронзил туман, окутавший голову Солсбери от выпитого бургундского. Он все еще не знал, где кроется опасность, но когда король говорит таким тоном — значит, кто-то скоро пострадает.

— Было письмо, — хриплым голосом отозвался Солсбери. — Я хорошо это помню, потому что оно пришло в тот день, когда мы с де Випоном обсуждали план штурма.

При упоминании имени Иэна в голове Солсбери опасность прояснилась неожиданно ярко. Он вспомнил перекошенное от ужаса лицо молодого человека и свои собственные взволнованные вопросы. Теперь он вспомнил и ответы на те вопросы и онемел от страха: в пьяном стремлении развлечь Джона он сказал самое худшее, что можно было придумать.

— Вы хотите сказать, что вносили какие-то небольшие штрихи в план короля?! — агрессивно произнес Фулк де Кантелю. — Король мне объяснил все еще до того, как вы подумали об этом.

Солсбери оторвал мутные глаза от покрытого пятнами стола, размышляя о том, как выпутаться из неприятности, в какую вовлек себя пьяной болтовней. Вообще-то Вильям Солсбери был добрым человеком. Он всегда пытался винить себя в ошибках других и видеть во всех людях только хорошее. Однако за годы правления брата он научился ненавидеть Фулка де Кантелю и еще одного человека, который сидел неподалеку от Фулка, — Генри Корнхилла. Не только потому, что эти двое были выскочками из низов, даже не потому, что слыли жестокими и алчными, — именно они, эти двое, провоцировали короля на самые низменные поступки.