Коварный заговор

Глаза Солсбери перебегали от мужа к жене и обратно, словно он наблюдал за игрой в мяч.

— Господи, Иэн, — сказал он с легким оттенком негодования. — Почему вы беспокоитесь о «ее» людях? Мне кажется, что леди Элинор сама не хуже вас разбирается в военном искусстве. Меня удивляет, что она до сих пор не надела доспехи и не отказалась полностью от мужа.

— Ради Бога, Вильям, замолчите! — заревел Иэн и рассмеялся. — Разве вы не знаете, что я именно поэтому и женился на ней? Она уже была готова сделать так, как вы сказали. Я думал, что мне удалось выбросить дурь из ее головы, а сейчас вы напоминаете ей об этом.

— Он шутит. Я не собиралась надевать доспехи. Я сказала только, что…

— Элинор, — прервал ее Иэн, тряся головой. — Ты все портишь. Все, что она сказала, Вильям, сводится к тому факту, что два опытных воина и молодой, но не младенец, вассал без ее руководства не смогут взять три маленьких замка.

Солсбери никак не мог постичь, что же произошло между Иэном и его женой. Он сразу, когда вошел, почувствовал напряженность в поведении Элинор, но списал это на беспокойство из-за слухов о заговоре против Иэна, либо из-за его здоровья.

Поначалу они достаточно спокойно разговаривали друг с другом насчет наведения порядка на землях сына Элинор, но затем какая-то злоба охватила их. Солсбери пришло в голову, а нет ли у Иэна какой-то причины подозревать, что Элинор неверна ему?

Солсбери решил уйти. Атмосфера в комнате была настолько ледяной, что он боялся замерзнуть до смерти, если пробудет здесь еще хоть несколько минут, несмотря на бушующий в камине огонь и теплую погоду. Не то чтобы в его сторону направлялось какое-то холодное неодобрение. Солсбери было жаль Иэна, поскольку он казался слишком больным, чтобы выдержать волну ледяного гнева, которая, казалось, вот-вот обрушится на него. Однако каким бы добросердечным ни был Солсбери, он не собирался вмешиваться. За свои сорок лет жизни он научился не вставать между мужем и женой. Иэн сам женился на этой женщине — пусть сам и разбирается.

К ужасу Иэна, однако, Элинор не сказала ни слова, когда вернулась, проводив Солсбери. Она направилась прямо к окну и села за вышивание. Не будь. Иэн таким гордым, он зарыдал бы от отчаяния. Он сказал самые худшие слова, какие только мог придумать. Он разговаривал с Элинор, будто она была его собственностью. Будто он намеревался отправиться в ее замки и установить над ними свою власть. К тому же он сказал все это при постороннем умышленно, чтобы еще больше разозлить ее. Он не сомневался, что преуспел в этом деле, и Элинор разозлилась дальше некуда. Но своей истинной цели он, безусловно, не добился. Она не станет спорить с ним, как не стала бы спорить с совершенно незнакомым человеком.

Этот кошмар продолжался уже целых три дня с того самого мгновения, как он проснулся наутро после турнира. Иэн невидящими глазами смотрел на огонь в камине. Эли-нор была внимательна, вежлива, добра, мила, мыла и перевязывала его избитое тело — и была далека, как луна. Если он заговаривал с ней, она отвечала вежливо. Если он начинал кричать, она сразу оказывалась рядом с ним с холодной тряпочкой или со снотворным. Если он пробовал шутить, она кривилась. Ее нельзя было назвать сварливой, потому что она не ругалась. Ее нельзя было назвать ворчливой, потому что она не ворчала. Она не была Элинор, потому что ее душа отстранилась от него.

Однако, невзирая на все свои страдания, Иэн понимал, что не может уступить ей в этой борьбе характеров. Он мог понять ее мотивы, но не мог одобрить действия. Он не мог сказать, что ему очень жаль того, что обругал ее. Ему не было жаль. То, что она сделала, хоть и было мудро, противоречило его принципам. И уступить — значило бы унизить себя в своих глазах, перестать быть человеком.

Какой-то инстинкт подсказывал, что, если бы ему удалось вызвать у Элинор гнев, вообще любое сильное чувство, он смог бы проломить стену, которая разделяла их. Иэн не обращал особого внимания на то, как назвать состояние Элинор, но это название и было самым главным моментом.

Фактически все догадки Иэна в отношении своей жены были ложными. Элинор вовсе не задумывалась над тем, что он ее обругал, и ни капли не беспокоилась ни о его одобрении своих поступков, ни о его принципах. Она не ждала, что он извинится за то, что облаял ее — даже если бы избил, она не ждала бы извинений. Ее план оказался успешным. Она была довольна и пренебрегала всеми посторонними материями, лишь приняв к сведению деликатную чувствительность Иэна, чтобы в следующий раз постараться не задеть его. Вообще-то Элинор даже больше ужасало ее собственное поведение, чем поведение мужа. Во многом ее рассеянность объяснялась самобичеванием и попытками избавиться от странного чувства обиды, которое сдерживало естественные эмоции.

Элинор не ревновала в обычном смысле этого слова. Она знала, что Иэн был верен ей телом и даже сердцем в повседневной жизни. Она почти не сомневалась, что он всегда будет ей верен, если не считать, конечно, шлюх и крепостных девок, которыми мог пользоваться, когда они находились в разлуке. Отказывать ему в этом, по мнению Элинор, было бы все равно, что запрещать испражняться, когда он уходит из дома. Она и не сердилась.

Сердиться было не на что, кроме как на то, что он некрасиво ушел из дома в то утро перед состязанием. Это была мелочь, скорее рассеянность, нежели намеренное пренебрежение. Элинор знала, что стоит ей только упомянуть об этом, и Иэн попросит прощения — поэтому не стоило и сердиться на это или упоминать об этом.

Однако, как бы ни боролась с собой Элинор — уговаривая себя, какой ее муж хороший, какой любящий, какой честный, уговаривая себя, какая она дура, какая она неразумная и несправедливая, — она не могла избавиться от этой внутренней отстраненности. Она не говорила ни слова поперек, улыбалась и прислуживала ему со всей любезностью, однако он чувствовал перемену в ней.

Сердце ее разрывалось, когда она видела боль в его глазах, когда слышала, как он пытался начать разговор или пошутить и, не договорив, отворачивался. Она пробовала и еще раз пробовала ответить естественно, но усилие, с которым она ломала себя, делало ее еще более деревянной. Сидя за вышивкой и работая с яростной энергией, она так злилась на себя, что не находила в своем сердце или в душе ни одного уголка, где могла бы поместиться злоба на Иэна.

Хуже всего было то, что Элинор не понимала, что с ней происходит. Никогда в жизни она не была мелочной или злопамятной. Она никогда не винила своего деда или Саймо-на за то, какими они были. Она примирялась с их мужскими грубостями, исполняла их причуды, преследуя свою цель — и по возможности стараясь не оскорбить их гордые души. Чем же отличалась от того одна маленькая причуда Иэна? Очевидно, он не хотел проводить время, вздыхая у ног своей госпожи. Очевидно, он всем сердцем хотел бы жить со своей женой, удовлетворяясь ею и с радостью удовлетворяя ее. Это было так неважно. Просто мечта, которая иногда заволакивает голову мужчины.

Но Элинор была избалована гораздо глубже, чем можно избаловать женщину, потакая ее капризам. С тех самых пор, как она стала обладать чувствами женщины, она находилась в самом центре жизни своих мужчин. Они могли бранить, бить ее, вскакивать на лошадей и покидать ее, уверяя, что никогда не вернутся. Но и они сами, и Элинор знали, что они не могли жить без нее. Она была сердцем их жизни, путеводной звездой их души.

То, что она была всем для Иэна, его утешением и счастьем, ничего не меняло. Элинор уже попробовала на вкус, что такое быть светом души мужчины. И если она не могла получить этой радости, ей не нужен был и этот мужчина. Разум мог говорить ей, что она дура. Сила воли могла делать ее веселой и доброй. Но ничто не могло излечить ее от внутренней тоски.