Ковчег для незваных

– Я с тобой, ребе...

И, словно разбуженный его ответом, под ногами у них дрогнул и пополз песок, а следом, из самых глубин подпочвенных недр, докатился протяжный и грозный гул, напоминая о хрупкости и тщете земной тверди.

2

Мокрые, в первых листочках тополя под окном источались утренней изморосью. Соседние дома гляделись сквозь них особенно подслеповато и уныло. Тусклое, в коротких воробьиных росчерках небо над городом не обещало погожего дня. От трех огромных окон внутрь тянуло устойчивой зябкостью: под главк была наскоро приспособлена здешняя школа-десятилетка, отчего кабинет Золотарева всё еще упрямо смахивал на заурядную классную комнату. Ни штучная люстра, ни увесистые ковры, ни тяжеловатая, красного дерева меблировка так и не смогли сановно замкнуть это, будто специально приспособленное для сквозняков и беготни, пространство.

После уютных и хорошо протопленных, в скрадывающих звуки портьерах и занавесках, кабинетов берлинского пригорода Карлсхорста, где Золотарев поочередно сменил несколько отделов в Экономическом управления Штаба СВА, он с трудом свыкался с забытой было за эти годы угрюмой бесприютностью родимых стен.

Назначение застигло его врасплох. Еще за день до этого он даже помыслить не мог, что планида его повернется так круто и непостижимо. О том, что в Берлин должен вот-вот нагрянуть "сам", поговаривали давно, но, наверное, именно потому мало кто воспринимал эту байку всерьез. Даже впрочем, слегка, на большее никто не осмеливался - разыгрывали друг друга, оповещая о благополучном прибытии высокого начальства, а когда оно действительно нагряну-ло, все затаились по своим присутственным норам в ожидании суда и расправы. Этому в первую голову способствовала мрачная слава гостя, курировавшего на верхах органы внутренних дел и госбезопасности. Те, кто когда-либо хоть косвенно сталкивался с ним, вспоминали об этих встречах без особого энтузиазма.

Золотарев ждал, как другие. Он давно усвоил спасительное правило любой службы: позовут не позовут - жди, будь начеку, приготовься во всеоружии. Он дотошно перебрал в памяти все возможные упущения по своему отделу, собрал в тисненую, специально для торжественных случаев, папку важнейшие бумаги, продумал манеру говорить и держаться: "Вроде ничего не забыл, - мысленно подытожил Золотарев, - пронеси, Господи! Да минует меня чаша сия!"

Но "чаша сия" его все-таки не миновала. На другой день к вечеру у него на столе призывно проворковала внутренняя линия:

– Ноги в руки, Золотарев, - в угрожающем полушепоте старшего адъютанта начальника Управления, как ни странно, сквозило нечто обнадеживающее, - и единым духом - на ковер.

Взгляд искоса вниз (в порядке ли мундир?), левой рукой слегка по волосам (не взлохмачен ли?), тисненую папку в правую руку (как полагается согласно канцелярской субординации!), стремительный и бесшумный бросок вдоль коридора, и через минуту, не более, он уже тянул на себя ручку обитой кожей двери начальника Управления.

Человек в штатском за огромным генеральским столом даже не поднял на вошедшего головы. Так же безразлично, не отрываясь от бумаг, выслушал высокий гость и его уставной рапорт, словно даже не читая, а исследуя каждую страницу и как бы силясь вникнуть в смысл того, что таилось не в самом тексте, а за ним - за этим текстом. Резко, рывками листая бумаги, он нетерпеливо посверкивал стеклышками пенсне, и безброво женственное лицо его то и дело капризно передергивалось. Так же, не поднимая головы от бумаг, он внезапно огорошил Золотарева:

– Рыбачить любишь?

– Так точно, товарищ Маршал Советского...

– Меня зовут Лаврентий Павлович, - тот впервые поднял на Золотарева глаза: в обратном фокусе увеличительных стекол они казались особенно колючими, - так удобнее и короче.
– Едва заметный грузинский акцент только подчеркивал ленивую властность тона.
– Это хорошо, что любишь рыбачить. Я ценю, когда человек любит свою работу. У меня есть для тебя такая работа. Начальником главка дальневосточных промыслов пойдешь?

– Готов выполнить любое задание партии и правительства!
– Жаркая волна восторга и благодарности подхватила Золотарева.
– Дорогой Лаврентий Павлович...

– Ладно, ладно, - лениво махнул на него тот пухлой ладошкой, - верю. Он медленно встал, отодвинул от себя папку с бумагами (только тут, мгновенным наитием, Золотарев определил, что это его "личное дело"), вышел из-за стола и, заложив руки за спину, вразвалочку закружил по кабинету. Но ты, Золотарев, должен знать, что не в рыбе суть. Мы доверяем тебе большое политическое и весьма деликатное дело. Наши доблестные воины с боями отвоевали у японских захватчиков исконно русские земли: Южный Сахалин и Курильские острова. Твоя задача - закрепить этот успех. Мы дадим тебе деньги, людей, технику, а ты нам - крепкую советскую власть на новых землях. Понятно?

– Так точно, товарищ... Лаврентий Павлович!

– Ты знаешь, что такое большевик, Золотарев?
– тот остановился прямо напротив, глядя на него в упор, и тут же продолжил, не ожидая ответа. Большевик ставит перед собой цель, прищуривается и идет к своей цели. Ничего вокруг не видит, только цель, и к ней идет, - мар-шал в штатском наглядно показал, как надо прищуриваться и каким образом идти.
– Понятно?

– Так точно, дорогой Лаврентий Павлович...

Но тот уже повернулся к нему спиной:

– Иди.

Через три дня Золотарев обживал новый кабинет в Москве, на Верхнекрасносельской. С младых канцелярских ногтей усвоив безошибочное правило "начальству виднее", он не задумывался над тем, почему выбор пал именно на него. Сейчас он был полон восхитительного ощущения своей власти над огромными территориями и десятками тысяч людей. Одно лишь сознание того, что по первому его приказу все эти земли и массы оживут, придут в движение, вызывало в нем прилив горделивого воодушевления. "Знай наших, почти пел он себе, - авось, тоже не лыком шиты!"

Золотарев машинально листал представленные ему на визу списки оргнабора, небрежным взглядом скользя по плотным колонкам цифр и фамилий, когда рассеянное его внимание вдруг напряглось и мгновенно выхватило из машинописного ряда: "Самохин Федор Тихонович, тысяча девятьсот девятнадцатого года рождения. Место рождения: деревня Сычевка, Узловского района, Тульской области".

Ошибки быть не могло: другой Сычевки, что в Узловском районе, да еще в Тульской облас-ти, в природе не существовало. И Самохины в этой деревне имелись одни. И парня самохинско-го, местного заводилу, Золотарев не забыл. "Вот сиротское счастье, - в сердцах посетовал он про себя, чувствуя, как стремительно улетучивается из него недавнее воодушевление, - земляков мне только под началом не хватает!"

О Сычевке и о сычевцах Золотарев обычно старался не думать. Почти всё, о чем ему не хотелось бы вспоминать, было связано у него с родной деревней. Еще в молодости забросив крестьянство, старший Золотарев подался на Сызрано-Вяземскую железную дорогу паровозным кочегаром, но из немалого по тем временам и деревенским меркам заработка своего до дому доносил меньше половины, оттого хлеб у них бывал на столе через день, а то и реже. Тихий и уступчивый по натуре, отец во хмелю терял рассудок и тогда доставалось всем без разбору: и жене, и сыну, и тестюшке с тещей. Похмельными утрами он вздыхал, казнился, даже в церковь заглядывал, но в день получки все затевалось сначала. По той причине семейство их на деревне считалось из последних, что стоило младшему Золотареву больших обид и синяков: не дразнил и не бил его только ленивый.