Ковер

Как же неожиданно все это! Вот, еще мгновеньем раньше он был уверен, что удалось-таки вырваться, что теперь все хорошо будет, и наконец-то, наконец-то он свой дом родной увидит. Боль была нестерпимая, мрак забытья заполнял глаза - клыки адского пса продолжали погружаться в его плоть, хотя, казалось бы, куда уж глубже то было - но нет же все глубже и глубже уходили они в его сердце. И получилось так, что метла стала уже совсем незначимой это Михаил своей волей нес их вперед - это было мучительно тяжело, и он чувствовал, что не справится с этой тяжестью, с этой болью, что сейчас вот рухнет вниз, в лабиринт улочек. Взглянул вниз, и прямо перед ним оказалась эта страшная, из тысяч переплетающихся вихрей слепленная морда. Вот из пасти стали расходится, обжигать его тело волны жара, было душно, смрадно... Прежнего ужаса перед этим чудищем он не испытывал: мы больше боимся чего-то неведомого, что еще не пришло, когда же оно приходит, когда принимает хоть какие, хоть самые причудливые, пугающие обличия, то оказывается не таким уж и жутким, как ожидалось, но Михаил испытывал отчаяние; он понимал, что всякое сопротивление уже тщетно.

И тогда девушка запела ему - казалось, что в самое сердце:

– Взгляни на небо в час тяжелый,

Там мирно все, всегда покой.

И даже в час, когда холодный,

Несется ветер над тобой,

И диким зверем завывая,

Влечет вуали черных туч:

Ты вспомни, там над ним, сверкая,

Сияет солнца ясный луч...

И так страстно захотелось Михаилу хоть в последний раз увидеть этот солнечный луч, о которым с таким светлым чувством вещала девушка, что он нашел в себе силы, и повернулся от песьей морды туда, вверх. И ему показалось, что он действительно видит наполненное весенним сиянием небо. Но небо то оставалось прежним, завешенной ядовито-черной недвижимой вуалью это волосы девушки принял он за солнечный свет.

И так велико было его стремление к прекрасному, что он перехватил пса, оторвал его от груди, и отбросил куда-то, неведомо куда. Сразу стало легко, и он устремился ввысь - поднимался до тех пор, пока не уткнулся в эту завесу из черных туч. Сначала, в этом страстном своем порыве, хотел прорваться через нее, но только погрузился голову в это марево, и тут же вырвался обратно - голова нестерпимо болела, в легкие словно раскаленного железа налили - так велика была эта новая боль, что он, быть может, и вновь сил лишился, но тут девушка поцеловала его в губы, и он почувствовал новый их приток, засмеялся даже, но вот она шепнула ему:

– Нельзя терять ни мгновенья!

Она стала разворачивать свою ткань, тот краешек ее, где сияла самая яркая, самая прекрасная из звезд, прибила солнечным молотом создателя и серебристым гвоздем к тому месту в ядовитых тучах в которое погружался головой Михаил. Затем прошептала:

– Неси же нас, как можно скорее! Неси вдоль этих туч!..

Михаил взглянул вниз и едва сдержал вопль ужаса. Там, далеко-далеко был город, который казался какой-то мрачной, занесенной снегом игрушкой. А над городом возвышалась исполинская ведьма - настолько исполинская, что могла вот-вот поглотить их; настолько уродливая, что рассудок не выдерживал этого зрелища; настолько могучая, что всякое сопротивление, казалось, не имело никакого смысла.

– Взгляни на звезду...

Михаил с трудом смог взглянуть на дивный свет, и тут же вспомнил и все звездное небо, которым когда-то прежде любовался - ведьма со всеми ее ужасами показалась ему ничтожной, против этой красоты, и вот он полетел стремительный, вихрю подобный.

Он мчался едва не касаясь ядовитых туч, а позади из рук девушки вылетала пряжа - это было звездное небо - и его уже не требовалось прибивать гвоздями, оно само занимало место туч. Для тех, кто стоял на земле представлялось, будто столь привычная для них мрачная завеса счищается некой могучей кистью, и открывается никогда им невиданное, но такое прекрасное, что они сразу же в это влюблялись, так как нельзя было это не полюбить.

Ну а ведьма Брохаура визжала весь небосклон оглушая - визжала и от злобы, и от страха; она то чувствовала, что теперь ее владычеству, по крайней мере в этом месте приходит конец. Свет звезд, а еще больше - солнечное золото волос девушки обжигали ее, но все-таки не отступала, все-таки гналась за ними. Как только появились звезды, она приняла свои обычные размеры - чуть больше и массивнее человека, и она полетела бы вниз, но там, возле звездного купола остались еще обрывки ядовитых туч - с земли их не приметил бы даже и самый зоркий глаз, однако на самом деле они были достаточно велики, чтобы на них могла уместится ведьма. И она стремительная, яростная, вопящая, перепрыгивала с одного обрывка на другой, и не только не отставала от стрелою летящего Михаила, но даже, постепенно и настигала его. Но вот окончание небесного купола - вот ссохшееся страшное поле - похоже, многие пытались бежать из города через него - по крайней мере, тут и там, среди трав белели обглоданные ветром кости. И тут вновь взмахнула девушка молотом создателя и следующий гвоздь поставил здесь мраморный фонтан. Ведьма уже распахнула над ними свою покрытую кривыми клыками пасть - но именно то в эту пасть и ударила сильная струя хрустально чистой воды. По видимому, эта бьющая из недр земли струя, оказалась для ведьмы еще более страшной, нежели свет звезд и солнце; во всяком случае она страшно, пронзительно вскрикнула, черной передергивающейся глыбой пала в десятке шагов от них, вдруг стала сжиматься, и превратилась в черную крысу - под крысой распахнулась расщелина, и она с жалобным визгом полетела туда - расщелина захлопнулась, и тут же, на этом месте распахнулись к небу нежные подснежники.

Ну, а Михаил взмыл и промчался над городом - вниз опадало полотно златовласой девушки, и превращало все из унылого и страшного в дивный сад. А потом пришла пора прощаться, и Михаил совсем не помнил этого прощания единственное, что осталось от него - это было чувствие счастья.

И он бежал по цветущим улицам и смеялся вместе со многими иными. Он слышал голоса детей, взрослых - все радовались солнечному свету, все любили. И он знал, куда бежит теперь: на ту площадь на окраинах, где упал вместе со своим сплетенным из палых листьев ковром. Вот он ковер - как и все он воскрес - сиял нежными цветами молодых, весенних листьев. Плача от счастья, Михаил уселся на него, и зашептал: "Домой. Домой. Скорее - к ней, к милой, к Тане..."

* * *

Он стоял в темном осеннем тумане, до слуха его едва-едва долетал настырный гул машин. А лес был совсем тихим, мертвым. Не дул ветер - все молчало, птицы давно улетели в жаркие страны. Тогда он позвал чуть слышно:

– Таня...

Никакого ответа не было. Тогда он выкрикнул это имя, и вновь никакого ответа. Потом по щекам его покатились слезы, и, казалось, что это теплые, нежные пальцы медленно проводят по ним, ласкают его - он шептал проникновенно:

– Приди... Приди пожалуйста... Мне так одиноко без тебя... Где же ты, любовь моя...

И долго-долго он шептал так, и плакал, и не получал никакого ответа. И вот в сердце его закралось страшное сомнение: "Быть может, ничего этого и не было, но все только привиделось - ведь я же такой впечатлительный..." - и стало ему нестерпимо больно на душе, нестерпимо одиноко; показалось, будто тот адский пес вновь ожил, вновь вгрызался в его сердце.

От метнул взгляд в одну сторону - все холодный, темный туман; в другую там расплывчатые, призрачные очертания обнаженных, спящих деревьев. Метнул взгляд вверх, да так и замер - небо освободилось от туч, мириады звезд сияли там, а среди них была одна, самая прекрасная, самая близкая его сердцу - та самая звезда, которую златовласая дева вышила, когда он был рядом, для него вышила...

И тогда он почувствовал, что любим; что они со своей любовью непременно будут вместе. Тогда он улыбнулся, еще некоторое время полюбовался ею, ну а потом медленно повернулся, и пошел назад, в город.

* * *

Когда разбирали бумаги одного умершего, прожившего жизнь в одиночестве старичка, то нашли стихи, которые кому-то понравились, и он отнес их домой, чтобы прочитать в семейном кругу. Вот эти стихи:

– Кого я знал, ушли все в землю,

И лучший друг давно ушел,

Во мне лишь сердце тихо теплит,

И память - как по парку шел.

А может не было того,

Лишь юности моей виденье,

Но на душе моей светло,

Питает память вдохновенье...

КОНЕЦ.