Козацкие могилы. Повесть о пути

— Не то продал бы свою Настю вчистую, — прибавил Микита. — А татарин-то знает смак, выбрал вместо грошей красулю. Поди не глуп — такая дивчина впору и самому султану, на золотой вес!

Левко весь вздрогнул.

— Да ты не серчай! Это ж я так, для примерной стоимости.

— А куда вы ятаган его подевали? Небось ведь дамасской стали? — спросил внимательный Спека.

— Ятаган Микита мне тоже отдал, — признался Левко.

Кто-то сзади обронил: «Это за Настей в приданое».

Левко сперва нахмурился, но скоро сообразил, что это подшучивают беззлобно, по-свойски. Вынул из пожен ятаган, и лезвие аж засверкало.

— Нате, полюбуйтесь.

— Вот так-так, чистый дамасский клинок! Ну и сабля! Вельможный был басурман — такую вещицу носил, — ахал да нахваливал старый казак.

— Диду Панасе! Раз уж она вам так по сердцу пришлась, то дарю на память.

Спека на миг закаменел, а потом пришел в сущий восторг.

— Сыне мой, да такое мне только снилось! Тут и умирать не надо! Ну, чем мне тебя отдарить-то? Разве вот возьми-ка в обмен мою — тоже доброго каления, обух запросто перерубит, — сказал он благодарно. — Как раз под Хотином со мною была.

И от радости снова пустился обнимать своих хлопцев.

— Эх, вот бы нам на панов таких сабель, да твёрдых рук, да толковых голов!..

Потихоньку в таборе всё погружалось в сон, и кучка людей, собравшаяся около земляков, стала таять — люди укладывались спать, полагая рядом с собою оружие: кто самодельное копьё, кто секиру на длинном топорище, тот косу, прикреплённую к древку наподобие пики, а который и простую дубину.

Левко и Микита с тревогою впервые вгляделись в оружие крестьян. Старый Спека тотчас приметил их озабоченность:

— Не дивитесь, что не сумели получше добыть. Полная справа есть лишь у тех, кто в прошлых битвах с бою достал, а так — кто во что горазд…

— Почему ж так? В одном нашем селе кузнецов было вдосталь! — оскорбился за земляков Микита.

— Эге, хлопче, было да сплыло. Счёту нет, сколько пароду в боях полегло. Вон под Пиляву люди шли толпами, и не перечтёшь — и крестьяне, и бондари, и плотники, и кузнецы — никто не остался дома, особенно из ремесленников. А которых паны заманили — да и поминай как звали, ни слуху ни духу от них не осталось. Помнишь Петра-коваля, которого ещё однажды батогами выпороли, а как он отлежался, то силою забрали в замок, — так и не вернулся больше. А уж каков был мастер! Ежели что закалить надобно, на всю округу никого лучше не сыщешь. Так что где уж этого доброго оружия было набрать — спасибо ещё топоры с косами нашлись…

— Секира — то справное дело, — отозвался сбоку один парубок. — Коли её на хорошее древко приладить да сделать сподручной, так и наилучший панцирь немецкий с головой вместе рассечёт, надо только толково вогнать, чтобы не соскользнула.

— А что на твой разум крепче: немецкая башка или панцирь?

— Смотря какой попадется немец… Мы до этого дела привычные. Вон из нашей волости есть такие ловкачи, что один положит руку на пенёк, растопыривши пальцы, а другой из-за плеча между ними рубает — и хоть бы царапина. Добрые воины, что и говорить, — сыздетства ведь при секире.

— А до ложки, видать, ещё больше охочи! — подзадорили сзади.

— И ложкою тоже ничего, была бы пошире.

— Да чего ж это вы ещё пилу не прихватили, как надыбаете пузатого ляха?

— А мы его и топорами кучкой, как старую сосну, — отшутился хлопец.

— Откуда же вы такие лихие рубаки? — опыта л старый Спека.

— Да из-под Острога. Там у нас одни пески, зато лесов тьма, так в лесу живём, лесом и кормимся. А теперь по гетманскому наказу вот и сюда тронулись целыми селами. Но, по правде сказать, под Зборовом двигались не в пример проворней. А кого дома громада оставляла порядок стеречь, чуть не в драку лезли: «Не хочу, — говорят, — над бабами казаковать, они и сами управятся!» Да и действительно жёнки наши до всего горазды, хоть на коня сажай.

— Ну, это ты перегнул! Посади только — они враз свои запаски порастеряют.

— Тогда будет на что подивиться! Во все глаза!

— Ну, ты не особенно зарься: там же ещё сорочки останутся!

…Из темноты на раздавшийся в круге смех выглянуло несколько чужих и подошли к костру:

— Чего это вы не спите да жёнкам кости перемываете?

Кто-то сбоку сдавленно шепнул: «Гляди — полковник!» Старый Спека посмотрел и сразу поднялся:

— Это мы, пане полковнику, с земляками из своего села повстречались да и заговорились за полночь.

— Я вижу, и сулея с полведерца, — приметил Богун, — так что коня можно напоить.

— Коня-то вполне, а вот доброму казаку ещё и мало, — бросил кто-то из сумрака, надеясь остаться незамеченным.

Богун, однако, лишь усмехнулся, а потом усмотрел Левка с Микитою и обратился к ним:

— Это ж вы, казаки, под вечер ко мне приходили, зрадника реестрового искали, да вместо горя на горилку набрели!

— Так мы на радостях. Целых три года не виделись!

— Ладно уж, коли так. А теперь сулею припрячьте, не рушьте войскового обычая, да и ложитесь почивать.

Богун двинулся прочь со свитою; а когда он отошёл подальше, бывалый Спека сказал:

— Хороший полковник, храни его Бог! Самый лучший после Нечая. А тот так и сгинул ни за козлиную душу. Одну голову казаки и похоронили… Был ведь я в его полку под Пилявой. Просто гром атаман! Как ударит к бою — бежишь, будто из камня тесан, ничего не страшно. Эх, куда ж те мои силушки подевались!

Погрузился старый казак в думы о минувших делах, вереницею проносившихся перед душевными очами; а потом, спохватившись, что позабыл вовсе про хлопцев, молвил им:

— Треба-таки поспать, молодцы, пусть и хочется ещё рассказать кое о чём, да на всё и недели не станет. А всё ж таки… Как воротились домой из-под Пилявы, сколько радости было! Хоть и многих не досчитались, да некогда словно и вспоминать — во всём селе одно веселье: и пьют, и льют, и гуляют! Что в самый Велик-день! Уже горилке и дна не видать, никто ни о чём не хлопочет, разве чтобы животина с голоду не пала. Кажется, все будто только что на белый свет родились — днём и ночью песни да пляски, даже у тех, где были убитые-покалеченные. Девчата, ровно маковые головки, в обнимку бродят по селу трошечки в подпитии — да когда ещё такой праздник будет; а парубки за ними вьются, как хмель, — прямые казаки! И вправду, каждый в поле был, всякий панам закалку давал. Жёнки и старые, и молодые, те уж пьяным-пьянёсеньки, которые и очепки порастеряли — просто сором! Лекарку нашу, бабу Мотрю, три раза до дому отводили. А про мужиков и речь нейдёт! И добра, правду молвить, принесли на дворы без счёту. Да и про вас мы слыхали, что живы-здоровы, кто-то ту весть славную батькам вашим донёс. А ещё, под самый конец прибрели откуда-то двое чернецов с саблями, нарезавшиеся в дым, да такое пустились спевать отнюдь не божественное, что и жёнки закосевшие разбежались кто куды. Ох, и радости было, Господи! Где-то с неделю, а то и больше пировали, поверив, что и детям, и внукам добыли воли…

Кто-то из тех, кого ещё не совсем сморил сон, горько охнул. Спека немного помолчал — и опять заговорил:

— Так протекло с полгода, и вдруг видим — тащится панова жинка, а с нею дюжины три жолнёров. Поселилася опять в замке, который остался цел, показавши гетманский универсал о том, чтобы отнюдь возвращённым папам не делали зла. Дружбу завела с самыми покладистыми, говорила — мужа-де дожидается, вот-вот приедет. Будто чёрный сон нагнал на нас тот универсал, а тут ещё и кое-кто из своих потихонечку шепчет: «Да что, давай дадим пану упряжку волов и мерки четыре солоду — лишь бы не умер с голоду…» А я как посмотрю на тех жолнёров, вижу — тут солодом и не пахнет! Так оно и сбылось…