Козленок за два гроша

— А Идель Гольдин — это, простите, кто?

— Вы еще спрашиваете? Такой солидный, такой прилично одетый господин приходит в сапожную мастерскую на Русскую улицу и не знает, кто такой Идель Гольдин. Это все равно, прошу прощения, что прийти к Николаю и спросить, кто такой Николай.

— А кто такой Николай?

— Вы только посмотрите на него! Он не знает, кто такой Николай… Это, если верить вашему братцу, наш главный экспу… я даже не могу выговорить это слово… Николай — это наш царь. А Идель Гольдин — это я.

И Идель Гольдин принялся жаловаться на Гирша — что это, мол, за работа, если все время смотришь по сторонам и ищешь несправедливость? Ваш братец все время смотрел по сторонам. А когда смотришь по сторонам, разве можно прибить каблук или набойку? Не спорю… Руки у него золотые. Но язык!.. Я вас спрашиваю — похож я на этого… я даже не могу выговорить это слово… на этого экспу..?

— Эксплуататора.

— Пусть будет по-вашему! Послушать вашего брата — так первый экспу… — это я, а второй — царь Николай…

— А что он, ваше высокоблагородье, натворил? — как бы очнувшись от воспоминаний и стараясь не выдать своего волнения, пробормотал озадаченный Семен Ефремович, не сомневавшийся в том, что главная неприятность — впереди. Ратмир Павлович обожал сюрпризы.

— Отвечай не по-вашему, а по-нашему: вопрос — ответ, вопрос — ответ.

И Ратмир Павлович снова уставился на своего толмача.

Это разглядывание, этот приподнято-торжественный голос, от которого веяло панихидой, этот нестерпимо голубой взгляд, прожигавший, как увеличительное стекло, не только одежду, но и кожу, это слащавое и корыстное панибратство всегда внушали Семену Ефремовичу страх и даже отвращение.

Он понимал: отрицать свое родство с Гиршем Дудаком бессмысленно. Князеву уже, наверное, все о нем известно. Ратмир Павлович просто играет с Семеном Ефремовичем в прятки.

— Имя и фамилия — Гирш Дудак — тебе что-нибудь говорят? — снисходительно повторил свой вопрос Князев.

— Ваше высокоблагородье, — твердо сказал Дудаков. — Гирш Дудак — мой сводный брат. Мы от одного отца, но от разных матерей.

Князев сидел в задумчивости и с почтительным удивлением смотрел на Семена Ефремовича. Не толмач, а клад! Никогда не соврет, не поступится своими убеждениями, ни перед кем травкой не стелется. Ратмир Павлович не ошибся, когда выскреб его из раввинского училища, за годы совместной службы не только привык к нему, но и привязался.

Имея всю жизнь дело с закоренелыми лжецами, с угодливыми лицемерами и двурушниками, сталкиваясь на каждом шагу с увертками, утайками, умолчаниями, трусливыми шепотками, полковник ценил своего толмача за смелость и правдивость в суждениях, за независимость и свободу там, где иной изгой — а Семен Ефремович в глазах Князева все-таки оставался изгоем — предпочитает поджать хвост или поднять вверх руки.

Ратмир Павлович не раз ловил себя на мысли, что, подфарти ему, он Семена Ефремовича с собой в Москву или Петербург возьмет — пора и еврейскому племени понемногу приобщаться к заботам и славе России.

— Ваше высокоблагородье! Полагаю мое дальнейшее пребывание в должности и невозможным, и нежелательным.

— Полно, Семен Ефремович! Подумаешь — сводный брат! Легко бравировать своей преданностью, когда караешь чужих. Чужие вроде бы и не люди… они без глаз, без ртов, без костей. Сворачивай им челюсти, выколачивай зубы! Другое дело — свои. Своему всегда больно. Но истинная преданность только на своих и проверяется.

— Преданность чему?

— Как чему? Отечеству.

— Да, но кроме отечества еще существует бог.

— Бог — выше, отечество ближе. Это оно нам, Семен Ефремович, жалованье платит.

— Любовь к отечеству не должна подпираться червонцами, ибо заплатить можно и за виселицу.

Высокие слова Семена Ефремовича не вязались, враждовали со скромной обстановкой князевского кабинета, с громоздким дубовым столом, за которым Ратмир Павлович сидел, нагнув голову, как в окопе.

— Ваше высокоблагородье! Вы требуете от меня того, что выше моих сил. Я не могу присутствовать на допросах своего сводного брата… Гирша Дудака.

— Но почему?

— Я не смогу быть правдивым.

— Надо, голубчик, смочь… — Князев посмотрел на Семена Ефремовича чуть ли не с обожанием.

— Понимаю, понимаю, — процедил он. — Но ты докажи, что Платон, то бишь Гирш Дудак, тебе брат, а истина дороже.

— Ваше высокоблагородье! Я не разделяю ни его истин, ни… — Семен Ефремович замолк, вдохнул всей грудью воздух и добавил, — ни ваших.

Ратмир Павлович на миг растерялся, но взял себя в руки и тем же приподнято-торжественным тоном сказал:

— Боюсь, Семен Ефремович, это единственная возможность увидеть Гирша Дудака живым… еще живым…

— Что он сделал? — спросил Семен Ефремович.

Князев пододвинул газету, разгладил ее и по-ученически прилежно, помогая себе кончиком языка и обжигая Семена Ефремовича своими нестерпимо голубыми увеличительными стеклами, принялся читать:

— Вчера у входа в цирк Мадзини неизвестный злоумышленник открыл огонь по генерал-губернатору, прибывшему на гала-представление вместе с супругой и детьми. Преступник выпустил две пули, из коих одна угодила его высокопревосходительству в ногу, другая — в руку. После короткого сопротивления покушавшийся был задержан и доставлен в Виленскую политическую тюрьму. При задержании террорист назвал себя Гиршем Дудаком, сыном каменотеса Эфраима Дудака, уроженцем Россиенского уезда, местечка…

И он, Шахна Дудак — или, как его теперь величали, Семен Ефремович Дудаков — был сыном каменотеса Эфраима, только от первой его жены Гинде. Когда-то юный Шахна мечтал поступить в виленское раввинское училище поступил туда и, наверное, стал бы вероучителем, пастырем, если бы не странное стечение обстоятельств, перевернувших всю его прежнюю жизнь и сделавших его собеседником не пророков, а жандармского полковника Ратмира Павловича Князева.

Еще там, в Мишкине, в местечке на берегу Немана Шахна обратил на себя внимание своими недюжинными способностями, особенно по части языков. Он лучше всех своих одногодков — и не только одногодков! — говорил по-русски, самостоятельно изучал литовский и польский, интересовался даже чопорной латынью. Однажды мачеха поймала его на паперти костела, надрала неслуху уши: мол, языки языками, но зачем в чужой храм повадился? Двойре всплескивала руками и на все местечко орала: «Горе мне! Горе! Выкреста вскормила! Выкреста!» Но Шахна и не думал креститься, просто обожал слушать, как престарелый ксендз Рымович, размахивая кадилом, зычным голосом превозносил Христа: «Лаудатур Езус Кристус! Лаудатур Езус Кристус!»

Особенно Шахна преуспел в древнееврейском и русском. Русский, считал он, язык сильных и несметных числом, а жить с сильными и не понимать их — вздор, пагубный, непростительный вздор.

Уже в хедере он знал больше, чем его учитель, глуповатый, но добродушный меламед Лейзер.

Меламед Лейзер первым и выпорол Шахну за то, что тот знал больше других.

— Чтоб не зазнавался!

Хрясь розгой.

— Чтобы уважал старших!

Хрясь розгой.

— Чтобы не был образцом для других, ибо нет образца выше господа!