Крабат, или Преображение мира

Советник вскочил как ужаленный и принялся благодарить, то униженно кланяясь, то вытягиваясь по стойке "смирно". "Я тебе чрезвычайно признателен за твою доброту", - пробормотал он.

Он все еще кланялся, когда они были уже на винтовой лестнице. Обернувшись, нищий рассмеялся, а Якуб Кушк спросил, может, Золотой Пес все-таки существует, если его так боятся.

"Я вам его покажу, - ответил нищий.
– Единожды в час Пес изрыгает лай".

Он бесцеремонно проталкивался сквозь густую толпу, незадолго до закрытия магазинов заполнившую торговые улицы и растекшуюся плотными группами по главной площади. Крабат и мельник с трудом за ним поспевали. На последнем отрезке пути - просторной, мощенной грубо отесанным камнем и почти безлюдной площади - нищий припустил рысью, и они побежали за ним вдоль стен огромного собора в стиле ранней готики к громоздкой башне, покоившейся на квадратном основании и примерно на середине принимавшей круглую форму, чтобы затем, постепенно сужаясь, легко взмыть в небо острым, как игла, шпилем.

На лестнице внутри башни, по которой они теперь взбирались, ступеньки кое-где были пропущены: видимо, кто-то счел это самым простым способом преградить посторонним доступ на колокольню. "Десятка два молодых людей, которым втемяшилось послушать вблизи лай Золотого Пса, свернули себе шею на этой лестнице", - на ходу бросил нищий.

Еле переводя дух, они добрались до колокольни и увидели один-единственный, хотя и огромный колокол. В нем оказалась большая трещина, проходившая от края почти до середины. Массивный, тяжелый язык колокола свисал вертикально, но крепление, к которому он был подвешен - то ли расшатанное временем, то ли неверно прикрепленное с самого начала, - примерно на сорок пять градусов отклонялось от горизонтального положения.

Едва Крабат и мельник Кушк осмотрели громадный колокол, как откуда-то сзади раздалось жужжание не замеченного ими часового механизма, тяжелый язык подтянулся к стенке колокола и слегка коснулся ее - послышался звук, очень похожий на глухой и протяжный зевок, - потом язык откачнулся к противоположной стенке, пришелся точно по трещине и - оттого, что висел криво, - лишь шаркнул по ней. Раздался короткий грозный лай, сменившийся постепенно затухающим злобным рычаньем.

Золотой Пес смолк; нищий бросил на своих спутников странный торжествующий взгляд - будто гордился и тем, что открыл им тайну Золотого Пса, и тем, что такая тайна существует в их городе. В то же время было видно, что, показывая механизм действия Золотого Пса, он тем не менее сам склонен был верить в существование Пса, как в некое духовное и нравственное начало, к которому, очевидно, считал и себя причастным.

И как бы отвечая на вопрос, которого ему никто не задал, или опровергая упрек, которого ему никто не бросил, он объяснил: "Во-первых, ни одна живая душа не пошла бы со мной на башню. Во-вторых, я не могу показать слепым то, что можно лишь увидеть. И в-третьих, - он рассмеялся, - щедрее подают те, у кого есть тайные причины бояться Золотого Пса. Так что пускай себе лает, тем более что я все равно не в силах заткнуть ему пасть. К тому же мне достаются лишь жалкие гроши от тех барышей, которые благодаря Золотому Псу загребают другие".

Спустившись по лестнице до того места, где сваливались вниз и ломали себе шею молодые люди, которые хотели посмотреть вблизи на Золотого Пса, они увидели в проем башни крыши и стены замка.

"Кто в нем живет?" - спросил Якуб Кушк.

"Замок пуст и мертв, - ответил нищий.
– Но нужно, чтобы он был и чтобы над ним взвивался флаг".

"А где Себальдус?" - спросил Крабат.

Они нашли его в маленьком кафе, где он играл в шахматы с аптекарем; Себальдус оказался местным трубочистом в черном люстриновом пиджаке; он бережливо прихлебывал пиво и щедро сыпал скандальными историями, добытыми им из черных каналов его профессии.

Крабат отрицательно покачал головой, и они отправились искать Клеменса Леверенца. Тот стоял в высоком поварском колпаке под статуей Роланда у фасада ратуши и продавал горячие сосиски. Занимался он своим делом хоть и добросовестно, но без всякого интереса. Страстью его были органные трубы, и он весьма словоохотливо поделился своими заботами: ему посчастливилось придумать совершенно новую конструкцию; три трубы по этому принципу он уже изготовил и приступит к четвертой, как только подкопит необходимую сумму. На горячих сосисках, к сожалению, далеко не уедешь, еле хватает, чтобы сводить концы с концами, а до искусства так руки и не доходят.

Крабат заплатил за три порции, дабы материально поддержать искусство, и торговец с особым тщанием выискал для него в своем котле самые толстые сосиски, не забыв и о горчице, которую он специальной ложечкой с педантичной точностью разложил по тарелочкам.

В очереди за Крабатом стоял человек с аккуратно подстриженной черной бородкой. Глаза у него были из великолепно отшлифованных агатов с отверстиями посредине величиной с булавочную головку. Человек этот одну сосиску съел, а другую сунул в трубу Якуба Кушка.

Крабат, который все это время расспрашивал органного мастера-самоучку о сути его нового принципа, но толком так ничего и не выяснил, проходя мимо человека с черной бородкой, вдруг заметил, что нос у того непомерно велик, уши оттопырены и мотаются, как лопухи, а голова все время опущена книзу, как у страдающих специфической болезнью позвоночника.

Обогнув ратушу, они наткнулись на компанию молодежи в необычных нарядах. Молодые люди, собравшиеся там, производили впечатление театральной труппы, репетирующей пьесу-аллегорию из жизни цветов. Большинство молодых людей были в костюмах васильков, многие - в основном девушки - наряжены красными полевыми маками. Попадались также ромашки и маргаритки, но гвоздик было мало, и роза только одна.

Люди-цветы не обращали внимания на прохожих, те в свою очередь не замечали их. Живописными группами они располагались прямо на мостовой и беседовали друг с другом, поглощая принесенную с собой еду и запивая ее водой из колодца на площади; светловолосый кудлатый юноша в костюме розы тихонько напевал мелодичную песню о ветре и солнце, подыгрывая себе на гитаре: И солнце пригреет, и дождь напоит, и ветер погладит цветы. А где это все, и где они все, того не узнаешь ты. У ног певца рыжий парень-василек занимался любовью с девушкой в костюме полевого мака, растерявшего почти все свои лепестки. Она тихонько повизгивала в ритме песни, словно исполняя своеобразный рефрен к ней. На углу, у ратуши, пристроились еще несколько молодых людей из той же компании: они разложили на грубых одеялах или старой мешковине самодельные и довольно оригинальные украшения для продажи - кольца, пряжки, цепочки, по большей части из латуни или меди, филигрань и чеканка; попадались тут и деревянные резные ложки, черпаки и светильники. Вежливо и ненавязчиво они предлагали свои изделия, а цену называли в продуктах: пряжка шла за буханку хлеба, светильник за фунт сала, кольцо за пачку сахара; брали и деньгами. Они не торговались и не проявляли недовольства, хотя покупателей было мало.

Живописная компания являла собой вполне мирное, вернее, безмятежное зрелище. Даже увлеченно предававшаяся любви парочка почему-то отнюдь не противоречила общему впечатлению покоя. Вероятно, это объяснялось тем, что при всем разнообразии индивидуальностей выражение лиц у всех было на удивление одинаковое: спокойствие с налетом какой-то - отнюдь не трагической - меланхолии, по настроению соответствующее песне светловолосого юноши с гитарой.

Крабат купил кольцо у молоденькой девушки-маргаритки. Девушка была нежная и хрупкая; ее темные волосы, разделенные четким пробором посередине, свободно рассыпались по спине и плечам, а светлая льняная блуза, вся в складках наподобие лепестков, была приспущена с правого плеча так низко, что обнажала маленькую полудетскую грудь, почти целиком умещавшуюся в руке юноши тоже в костюме маргаритки, на коленях которого она сидела. Юноша не гладил и не сжимал рукой ее грудь, а просто держал в ладони, то ли согревая своим теплом, то ли защищая от чего-то, а скорее всего, просто в знак их принадлежности друг другу. Глаза у девушки были из дорогих топазов, у юноши же из простого светло-голубого стекла.

Нищий прошептал Крабату на ухо: "Хочешь вот эту малышку? Но она стоит дорого, целый мешок сахара".

Юноша поднял голову; "В этом месяце ей хватит на жизнь, нищий". И он обнял другой рукой бедра девушки.

Она прильнула к нему и сказала: "Говорят, у совы отец был хлебник. Господи, мы знаем, кто мы такие" но не знаем, чем можем стать" (В. Шекспир. Гамлет. Перевод М. Лозинского).

Отойдя от них, нищий рассмеялся и сказал Крабату: "И кроме всего прочего: никакого тебе удовольствия. Ты трудишься в поте лица, а она лежит себе, как бревно, и цитирует Офелию. Тут кто хочешь собьется с ритма".