Краем глаза

Лицо Уолли Липскомба, длинное и узкое, как прежде, утратило грусть, свойственную владельцу похоронного бюро, которая ранее не сходила с него. Теперь он больше напоминал циркового клоуна, который мог рассмешить, изобразив печаль и широко улыбнувшись. Целестина видела тепло души там, где раньше царило душевное безразличие, ранимость — где прежде было укрытое броней сердце, доброту и мягкость, которые присутствовали всегда, но не в такой степени, как теперь. Она любила это узкое, длинное, домашнее лицо, любила мужчину, которому оно принадлежало.

Слишком многое говорило за то, что совместная жизнь у них не сложится. В этот век, когда расовые различия вроде бы не имели никакого значения, они с каждым годом играли все более важную роль. Не стоило забывать и о разнице в возрасте: в свои пятьдесят он был на двадцать шесть лет старше ее, мог быть ей отцом, на что наверняка бы намекнул ее настоящий отец. Он получил прекрасное образование, многого добился в медицине, она же закончила только художественный колледж.

Но, каким бы длинным ни был перечень возражений, пришло время выразить словами чувства, которые они испытывали друг к другу, и решить, что же им с этим делать. Целестина знала, что глубиной, силой, страстью любовь Уолли к ней ни в чем не уступает ее любви к нему. Возможно, сомневаясь в том, что он годится на роль желанного любовника, Уолли пытался скрыть истинную мощь своих чувств и полагал, что ему это удавалось, но на самом деле он буквально светился любовью. Его когда-то братские поцелуи в щечку, прикосновения, восхищенные взгляды с течением времени становились более целомудренными и притом нежными. А уж когда он держал ее за руку, как в этот вечер в галерее, чтобы выказать свою поддержку или для того, чтобы уберечь от возможных неприятностей на перекрестке или в уличной толпе, милого Уолли переполняли томление и страсть, запомнившиеся Целестине со школы: они читались в восхищенных взглядах тринадцатилетних мальчишек, которые немели, не зная, как поступить в новой для себя ситуации. В последнее время трижды он находился на грани того, чтобы открыть свои чувства, которые, по его разумению, стали бы для нее сюрпризом, а то и шокировали бы, но всякий раз что-то мешало.

Для Целестины напряжение, растущее по ходу обеда, не имело особого отношения к тому, затронет Уолли главный вопрос или нет, потому что в крайнем случае она взяла бы инициативу на себя. Волновало Целестину другое: ожидал ли Уолли, что признания в любви окажется достаточным, чтобы убедить ее лечь в его постель?

На этот счет готового решения у нее не было. Она хотела его, хотела, чтобы ее обнимали и ласкали, хотела наслаждаться и дарить наслаждение. Но она была дочерью баптистского священника, так что идея греха и его последствий укоренилась в ней куда сильнее, чем в дочерях банкиров или пекарей. В век свободной любви она была анахронизмом, девственницей по выбору: возможностей вкусить сладкий плод хватало, желающих помочь — тоже. В одной из журнальных статей Целестина прочла, что даже теперь сорок девять процентов невест лишались девственности в первую брачную ночь, но не верила приведенным цифрам, полагая, что автор статьи принимает желаемое за действительное. Не будучи ханжой, она не была и шлюхой, дорожила своей честью и не собиралась выбрасывать ее, как старый хлам. Честью! С такими разговорами ее могли принять за старую деву, выглядывающую из окна замка в ожидании сэра Ланселота. «Я не просто девственница, я — выродок!» Но, даже отставив в сторону идею греха, даже предположив, что девичья честь давно не в моде, она предпочитала ждать, смаковать мысль о грядущей интимности, грезить о будущем, с тем чтобы начало совместной жизни не несло в себе и йоты сожаления. И в конце концов Целестина приняла решение: если он готов сделать признание, на грани которого оказывался уже трижды, она отбросит все сомнения во имя любви, ляжет с ним, обнимет его и отдастся ему со всей душой.

Дважды во время обеда он подходил к теме, но ему не хватало духа, и он перескакивал на какие-то малозначительные новости или вспоминал что-то забавное, сказанное Ангел.

Они уже допили вино и просматривали меню десерта, когда Целестина вдруг задалась вопросом, а не ошибается ли она, несмотря на свою интуицию и все внешние признаки, насчет того, что творилось в сердце Уолли. Вроде бы все было ясно, если он излучал не любовь, а радиацию, то счетчик Гейгера точно бы зашкалил, но вдруг она не права? Интуиция ей не чужда, она — художница, видит многое из того, что недоступно простому глазу, но в романтических делах она полный профан, и ее наивность, возможно, должна вызывать жалость. Пробегая взглядом список пирожных, тортов, домашнего мороженого, она впустила в душу сомнения, задумалась о том, а вдруг Уолли не любит ее как женщину. Она отчаянно хотела это знать, чтобы положить конец сомнениям, потому что, если он не хотел ее так, как хотела его она, тогда отцу не оставалось ничего другого, как смириться с ее переходом из баптизма в католичество, ибо ей и Ангел предстоял бы долгий курс сердечной реабилитации в монастыре.

Где-то между описаниями пахлавы, гаты и алани подозрение стало столь велико, сомнения столь усилились, что в какой-то момент Целестина оторвалась от меню и голоском маленькой девочки залепетала:

— Может, это не то место, может, сейчас не время, может, время, но не место, может, место, но не время, может, и место, и время, но не та погода, я не знаю… Господи, послушай меня… но я действительно должна знать, можешь ли ты, хочешь ли ты, чувствуешь ли ты, я хочу сказать, чувствуешь ли ты то, что, как мне кажется, должен чувствовать…

Вместо того чтобы вытаращиться на нее — в общем-то, нормальная реакция на поведение человека, вдруг потерявшего способность ясно выражать свои мысли, — Уолли выхватил из кармана маленькую коробочку и пробормотал:

— Ты выйдешь за меня замуж?

Он оглоушил Целестину этим вопросом, серьезнейшим вопросом, аккурат в тот момент, когда она прервала свой лепет, чтобы набрать в грудь воздуха. И от его вопроса у нее перехватило дыхание, она точно знала, что не сможет дышать без помощи медиков, но тут Уолли открыл коробочку, представив ее взору прекрасное обручальное кольцо, от одного вида которого заточенный в легких воздух вырвался на свободу, и на выдохе, уже плача от счастья, она успела произнести:

— Я люблю тебя, Уолли.

Улыбаясь, но с тенью тревоги, которую Целестина разглядела даже сквозь слезы, Уолли спросил:

— Это означает… ты согласна?

— Ты спрашиваешь, буду ли я любить тебя завтра, послезавтра, всегда? Разумеется, Уолли, всегда.

— Я про то, чтобы выйти замуж.

Мысли Целестины путались, сердце выскакивало из груди.

— Разве ты меня об этом не спрашивал?

— А что ты ответила?

— О! — Она вытерла глаза. — Подожди! Дай мне еще один шанс. На этот раз у меня получится лучше, я уверена, что получится.

— У меня тоже. — Он закрыл коробочку. Глубоко вдохнул. Открыл. — Целестина, когда я встретил тебя, сердце у меня билось, но оно было мертвым. В нем царил холод. Я думал, оно уже никогда не согреется, но это произошло благодаря тебе. Ты вернула мне жизнь, и теперь я хочу отдать ее тебе. Ты выйдешь за меня замуж?

Целестина протянула к нему левую руку, которая так тряслась, что едва не опрокинула оба их бокала.
– Да.

Они не подозревали, что их личная драма, во всей нескладности и красоте, привлекла внимание тех, кто находился в ресторане. И аплодисменты, и радостные крики, последовавшие за согласием Целестины, привели к тому, что от неожиданности она вышибла кольцо из руки Уолли, когда тот уже надевал его ей на палец. Кольцо упало на стол, они оба потянулись за ним, поймал его Уолли и на этот раз должным образом надел на палец Целестины под бурную овацию и смех.

Десертом их угостили за счет заведения. Официант принес четыре лучших блюда, чтобы не утруждать их маленькими решениями после того, как эти двое приняли большое и главное.

После кофе, когда Целестина и Уолли уже перестали быть в центре внимания, он указал на остатки десерта и улыбнулся.

— Я хочу, чтобы ты знала, Цели, что этих сладостей нам должно хватить до свадьбы.

Ее поразили и тронули его слова.

— Я безнадежно застряла в девятнадцатом веке. Как ты узнал, что у меня на душе?

— То же самое и в твоем сердце, а обо всем, что есть в твоем сердце, написано у тебя на лице. Твой отец обвенчает нас?

— После того, как очнется от обморока.

— У нас будет грандиозная свадьба.

— Грандиозной ей быть необязательно, — тут она соблазнительно улыбнулась, — но, раз уж мы собираемся подождать, тянуть с ней не следует.

* * *

От Спарки Том Ванадий получил мастер-ключ, который открывал замки квартиры Каина, но предпочитал не пользоваться им до тех пор, пока мог войти в квартиру иным путем. Ванадий прекрасно понимал: чем реже он будет появляться в коридорах, тем меньше будет вероятность встречи с жильцами. Внешность-то у него была уж больно запоминающаяся. Его появление могло стать предметом разговора между соседями, который мог услышать и женоубийца. А Ванадию хотелось поддерживать в

Каине убежденность в том, что тот имеет дело не с человеком из плоти и крови, а с призраком.

Он поднял окно на кухне и выбрался на площадку пожарной лестницы. Ощущая себя кузеном Фантома Оперы, шрамы на его лице безусловно заслуживали любви сопрано, Ванадий, окутанный ночным туманом, спустился на два пролета железных ступеней, к кухне квартиры Каина.

Все окна, выходящие на пожарную лестницу, защищал сандвич из стекла и сетки из толстой стальной проволоки, дабы квартиры не стали легкой добычей грабителей. Ванадий знал все хитрости домушников, но необходимости в использовании этих навыков не было.