Краем глаза

Четвертый этаж дома Недди занимал сам. На третьем и втором находились по две квартиры, на первом — четыре студии, которые он сдавал.

В самом начале пятого Недди, уже одевшийся на работу (черный смокинг, белая рубашка, черный галстук-бабочка, красная роза в петлице), стоял в дверях квартиры-студии Целестины Уайт и тараторил о том, что она нарушила условия договора аренды квартиры, а потому должна съехать в конце месяца. Причиной появления Недди в квартире Целестины, конечно же, стала Ангел, единственный во всем доме ребенок. Недди пугал ее плач, а плакала она крайне редко, производимый ею шум (у нее еще не хватало сил тряхнуть погремушку), заложенная в ней потенциальная угроза сохранности квартиры (она еще не могла выбраться из колыбельки, не говоря о том, чтобы обивать штукатурку молотком).

Целестина не смогла убедить его внять голосу разума, это не удалось даже ее матери, Грейс, которая переехала к дочери и славилась умением уладить самый бурный конфликт. Но против Недди Гнатика она оказалась бессильной. О существовании ребенка он узнал пять дней тому назад, и с тех пор только наращивал давление.

В тот период на рынке арендного жилья в Сан-Франциско сложилась напряженная обстановка, свободных квартир было куда меньше, чем желающих их арендовать. И вот уже пять дней Целестина пыталась объяснить, что ей нужно как минимум тридцать дней, чтобы найти подходящую по удобствам и цене квартиру. Днем она училась в Академии художественного колледжа, шесть вечеров в неделю работала официанткой и не могла полностью, пусть даже временно, переложить на Грейс все заботы о маленькой Ангел.

Недди тараторил, когда Целестина замолкала, чтобы перевести дух, тараторил, когда она говорила, слышал только свой мелодичный голос, и его это вполне устраивало. Продолжал тараторить, не обратив ни малейшего внимания на первое «Извините» высокого мужчины, который появился на пороге за его спиной, так же как и на второе и третье, и замолчал, лишь когда мужчина положил руку ему на плечо, легонько отодвинул в сторону и прошел в квартиру.

Пальцы у доктора Уолтера Липскомба были более длинными и подвижными, чем у пианиста. Он производил впечатление маститого дирижера симфонического оркестра, который одним поднятием палочки устанавливал полнейшую тишину и требовал внимания самим фактом своего появления. И голос его, когда он обратился к притихшему Недди, переполняли властность и уверенность в себе.

— Я — врач этого ребенка. Она родилась недоношенной и лежала в больнице по поводу ушной инфекции. По вашему голосу чувствуется, что через двадцать четыре часа у вас разыграется сильнейший бронхит, и, я уверен, вы не хотите нести ответственность за то, что заразите ребенка вирусным заболеванием.

Недди дернулся, словно получил оплеуху.

— У меня договор на аренду…

Доктор Липскомб чуть наклонился к пианисту, словно суровый учитель, решивший, что назидание будет более действенным, если не просто отчитать шкодливого ученика, но и как следует крутануть ему ухо.

— Мисс Уайт и ребенок покинут это помещение до конца недели… при условии, что вы перестанете докучать им своей трескотней. С каждой минутой их пребывание здесь будет удлиняться на день.

И хотя доктор Липскомб говорил столь же мягко, что и пианист, а на его добродушном лице не читалась склонность к насилию, Недди Гнатик отпрянул от него и бочком ретировался через порог.

— До свидания, сэр, — и Липскомб захлопнул дверь, едва не стукнув Недди по носу.

Ангел лежала на полотенце на разложенном диване. Грейс только что поменяла ей пеленку.

— Вот так жене пастора следует вести себя с несносным прихожанином, — прокомментировала Грейс действия доктора, когда тот взял малышку на руки. — Иногда я жалею о том, что не могу найти нужных слов.

— У вас хватает и других забот. — Липскомб покачивал девочку на руках. — Я в этом нисколько не сомневаюсь.

Целестину удивило появление Липскомба.

— Доктор, я не знала, что вы собираетесь зайти ко мне.

— Я сам этого не знал, пока не обнаружил, что нахожусь рядом с вашим домом. Я предположил, что ваша мама и Ангел наверняка дома, и подумал, что, возможно, застану и вас. Если я помешал…

— Нет, нет. Я просто…

— Я хотел сказать вам, что ухожу из медицины.

— Ради ребенка? — озабоченно спросила Грейс. Покачивая Ангел на больших руках, Липскомб улыбнулся:

— Нет. Нет, миссис Уайт, мне кажется, эта юная леди совершенно здорова. И не нуждается в медицинской помощи.

Ангел, словно очутившись в руках бога, круглыми глазками смотрела на врача.

— Я продаю свою практику и ставлю точку в медицинской карьере, — продолжил Липскомб. — И хотел, чтобы вы знали об этом.

— Не желаете чашечку чаю и кусочек кекса? — спросила Грейс, словно следуя рекомендациям справочника «Правила этикета для жен священников».

— Вообще-то, миссис Уайт, такое событие требует шампанского, если вы не имеете ничего против спиртного.

— Некоторые баптисты, доктор, на дух не переносят спиртного, но мы не придерживаемся столь жестких правил. Правда, можем предложить только бутылку теплого «Шардоне».

— Вы живете всего в двух с половиной кварталах от лучшего в городе армянского ресторана. Если вы позволите, я слетаю туда и вернусь с холодным шампанским и обедом.

— Без вас нам пришлось бы довольствоваться куском мясного рулета.

— Если вы, конечно, не заняты, — Липскомб повернулся к Целестине.

— У нее сегодня выходной.

— Уходите из медицины? — повторила Целестина, удивленная и его словами, и несвойственной ранее веселостью.

— Вот это мы и должны отпраздновать… завершение моей карьеры и ваш переезд.

Внезапно она вспомнила: Липскомб заверил Недди в том, что они съедут в конце недели.

— Но нам некуда уезжать. Липскомб передал Ангел бабушке.

— Мне принадлежит несколько домов. В одном из них вас ждет квартира на две спальни.

Целестина покачала головой.

— Я могу оплатить только квартиру-студию, причем маленькую.

— За новую квартиру вы будете платить столько же, сколько за эту, — заверил ее Липскомб.

Целестина и ее мать многозначительно переглянулись. Врач заметил и понял значение этих взглядов. Румянец вспыхнул на его бледном лице.

— Целестина, вы, конечно, красавица, и я уверен, что вы привыкли остерегаться мужчин, но клянусь вам, мои намерения абсолютно честны.

— О, я и не думала…

— Нет, подумали, и я понимаю, что жизнь научила вас так думать. Но мне сорок семь, а вам — двадцать…

— Почти двадцать один.

— …и мы живем в разных мирах, причем ваш я уважаю не меньше своего. Я уважаю вас и вашу удивительную семью… вашу преданность, вашу решительность. Я хочу помочь вам только потому, что я у вас в долгу.

— Что вы могли мне задолжать?

— Скажем, так, в действительности я в долгу перед Фими. Слова, которые она произнесла между двумя смертями на операционном столе, полностью изменили мою жизнь.