Крах черных гномов
Шрифт:
Старик присел на скамью под грушей, достал сигарету, аккуратно разломил на две части и закурил.
Кажется, все успокоилось. Гестаповские шпики уже не маячат возле диспетчерской, у проходной и в депо. Все-таки грубо работает гестапо: агентов узнавали даже рабочие, не имеющие никакого отношения к организации. Одного, пришедшего в депо под личиной монтера, «случайно» так прижали к стене вагонеткой, что еле отдышался. Еще и посмеялись — надо знать технику безопасности и не лезть куда не следует.
Ульман легко вздохнул и вновь замурлыкал — опять тот же мотивчик… Взял топор и стал поправлять забор возле калитки. Давно пора было обновить его — доски потрескались, покрылись лишайником, — где возьмешь лес? Но в конце концов дело не в ремонте — просто
Поработав несколько минут, Ульман воткнул топор в колоду, лежащую у забора. Что-то взволновало его — даже закурил половину сигареты, оставленную на послеобеденный час. Выкурил за несколько затяжек, старательно притоптал окурок и снова взялся за топор. Теперь уже не напевал, в глазах погас веселый огонек. Обтесывал доску и ругал себя. Распелся, как мальчишка, обрадовался, что лее обошлось. Забыл, как когда-то предупреждали его опытные товарищи: спокойствие часто бывает обманчивым, гестаповцы создают иллюзию безопасности, стараясь притупить бдительность, а без бдительности не сделать и шагу…Ульман умел предусмотреть каждый шаг. Очевидно, поэтому и держится их организация вот уже сколько лет, да еще в таких условиях! Даже неосторожное слово угрожало провалом, а они выстояли. И не только выстояли, а продолжали бороться. Правда, не обошлось и без потерь, и последняя — Штурмбергер. Но ядро организации сохранилось. Небольшое это ядро, зато крепкое, — каждому товарищу Ульман доверял, как себе. И все же, доверяя, ни разу не нарушил строжайших правил конспирации — о принадлежности старого Фридриха к организации знали лишь несколько человек. В поселке его считали нелюдимым, человеком с чудачествами, а кое-кто признавал даже немного придурковатым. Ульману такая слава на руку — он сам способствовал распространению таких слухов и с удовольствием замечал, как пренебрежительно смотрело на глуповатого сцепщика начальство.
Фридрих переехал в поселок за несколько недель до путча и не успел даже познакомиться с местным партийным руководством. Это сказалось на его судьбе. Партия ушла в подполье. Все документы, по которым нацисты могли бы разузнать о принадлежности Ульмана к партии, были уничтожены, и Фридрих получил задание создать подпольную организацию на железнодорожном узле.
С того времени прошло десять лет. Десять лет балансирования над пропастью…
Порою Ульману не спалось по ночам. Лежал с открытыми глазами и все думал, думал… Рядом тяжело дышала Марта. Стара уже стала его всегда веселая и добрая Марта. За пятьдесят перевалило. Но Фридриху она всегда казалась молодой — не замечал ни морщинок на лице, ни седины. Марта всегда понимала его и умела поддерживать душевное равновесие и покой, А что бы он делал, если бы и дома не имел покоя?…
Лежал и думал. О товарищах, которых штурмовики забирали ночью прямо с постели. Кто из них сейчас живой? Одни расстреляны в тюрьмах, другие — за колючей проволокой.
Неужели это его Германия?
Как-то Ульману пришлось побывать в Берлине на митинге, где выступал сам фюрер. Рев толпы и шепчи поднятых рук. Зиг-хайль!.. Зиг-хайль!.. Истерические вопли женщин, исступленные крики мужчин… Безумные глаза… Зиг-хайль!.. Зиг-хайль!..
А кажется, только вчера шли гамбургскими улицами с поднятыми кулаками. Рот Фронт!.. Рот Фронт!.. Тысячи и тысячи поднятых над головами сильных кулаков!
Что же случилось с отчизной?…
В такие минуты Ульману было нестерпимо больно. И он пытался унять эту боль, кусая до крови пальцы.
Сам не знал, откуда брались силы после таких ночей. Шел на работу, любезно здоровался с вахтером, который одним из первых вступил в штурмовой отряд, спокойно смотрел на паучью свастику…
Что поддерживало его? Может, короткие разговоры с товарищами, а может, уверенность в том, что он делал? Но для кого он делал это и когда оно наступит, это будущее?
Иногда Ульман чувствовал себя микроскопической частицей в этом море поднятых рук и безумных
глаз — отчаяние вползало в сердце, места не находил себе… Тогда он начинал думать о товарищах — машинисте Клаусе Мартке, стрелочнике Ялмаре Шуберте, старом шахтере Иоганне Нитрибите… Именно они — настоящие немцы, а не те — тысячи и тысячи, — что орут «хайль», большинство из них не ведают, что творят. Когда-нибудь и они поймут это, но страшным будет похмелье…Фридриху снова захотелось курить, но он пересилил себя: раскис, как глупая девчонка. Надо быть постоянно бдительным. В спокойствии, казалось бы наступившем в поселке, и кроется опасность. Наверно, гестаповцы что-то придумали: не могут они простить листовки и убитого агента.
Кстати, как же быть с листовками, что привез из Чехословакии Панкау?
Ульман решил: с Панкау он встретится вечером сам. Георг Панкау — один из немногих, кто знает, кем является на деле старый Фридрих. Вместе десять лет назад создавали подпольную организацию. Не верить Панкау — не верить самому себе, и все же нельзя идти к нему домой. Даже на работе они, встречаясь, не разговаривают, только мимоходом здороваются. Но и листовки не могут больше лежать. Сегодня сверток нужно запрятать в тайнике возле кладбища старых вагонов, а завтра его переправят дальше — листовки адресованы солдатам и должны попасть в воинские эшелоны.
Кроме того, надо напомнить товарищам — спокойствие в поселке обманчиво…
Ульман опустил топор. Черт с ним, с забором, лучше он подастся в центр: вечером в клубе будет выступать лектор из Дрездена, говорят, какой-то нацистский бонза, — нужно послушать, что там делается.
— Минутку, герр Ульман!
Это его? Оглянулся удивленно: ведь на улице никого не было.
— Добрый день… — Из-за забора высунулось лицо, изрытое морщинами. Наглые глаза смотрят пристально, коричневая партийная форма на спине поднята горбом.
— Добрый день… — Ульман остановился, исподлобья глядя на горбатого. Этот тип всегда словно подкрадывается к людям. Шел, должно быть, под самым забором, поэтому Фридрих и не заметил его.
— Я хотел бы побеседовать с вами, герр Ульман.
Фридрих молча указал на дверь дома.
— А Марта дома? — опросил у калитки горбун.
Ульман кивнул.
— Погода хорошая. Может, посидим в садике?
Фридрих, не отвечая, повернул к груше, где стояла скамья, поднял лопату, освобождая место для незваного гостя.
Подумал: какой ветер занес к нему ортсгруппенляйтера? Этого проныру, который всегда знает, где пахнет жареным?
Когда-то Магнус Носке был кладовщиком в депо и даже пользовался у рабочих популярностью — смотрел сквозь пальцы на случайно испорченный инструмент, шел на всякие мелкие поблажки слесарям и токарям. Никто и не догадывался, что горбун Магнус — член партии национал-социалистов. Узнали об этом только тогда, когда Носке назначили ортсгруппенляйтером.
То, что Магнус Носке умный и серьезный противник, Ульман знал давно. Он вел с ортсгруппенляйтером своеобразную игру, отчетливо представляя, что единственный неверный ход в этой игре может дорого ему обойтись. Собственно, Фридрих ничего не делал, только старался всеми способами утвердить Носке в мысли, которой придерживалось большинство жителей поселка: он, Фридрих Ульман, — старый чудак, человек умственно неполноценный, человек, который не интересуется ничем, кроме работы и пива.
Ульман понимал — стоит только Носке разгадать его, то прежде всего возникнет вопрос: для чего старый чудак морочил всем головы? От этого вопроса до правильного ответа недалеко, и кто-кто, а Магнус Носке найдет ответ.
Ортсгруппенляйтер сел на скамью, неудобно опершись горбом на грубо покрашенную спинку. Фридрих стоял перед ним, уставив взгляд в землю.
— Садитесь, герр Ульман, — приветливо предложил Носке, похлопав ладонью по доскам скамьи.
Фридрих посмотрел на руку Магнуса — белую, с длинными пальцами и желтыми ногтями «Как у мертвеца», — подумал невольно. Решительным жестом воткнул лопату в землю у самых ног Носке — тот даже отшатнулся — и сел рядом.