Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Красавица и генералы
Шрифт:

Командир улыбнулся, как бы говоря: "Какой непосредственный ребенок!"

Это был офицер военного времени, окончивший ускоренный курс школы прапорщиков и как тысячи его собратьев к военной службе не подготовленный. Он был полуротным командиром, потом, когда ротного ранило, заменил его, зная, что уберечься мало шансов. Но на позициях даже робкие быстро привыкают к смерти и вырабатывают спасительное равнодушие к страданиям, убийствам, раздробленным костям. Он пытался удержаться от отупляющего скотства и возмущался, когда видел отхожее место прямо за братской могилой. И робким он не был.

К тому времени уже были перемолоты солдаты кадровой армии, вместе с ними и умерла воинская доблесть. Война, рядящаяся в мундиры официальной истории,

заманивающая блеском, геройством, орденами, показала свое страшное рыло истребителя культуры и человеческой души. "Тот не солдат, кто на войне душу сберег", - утверждали бывалые фронтовики. И вместе с простым крестьянским отношением к смерти и твердостью, которые он видел воочию, о которой читал у Толстого в "Войне и мире", офицерской библии, читаемой во всех батальонах, он чаще сталкивался с мародерами, грабителями, насильниками, лодырями, которые совсем не походили на Платона Каратаева. Они не думали о душе, они выбирали в церквах иконы на щепки, продавали при первом удобном случае амуницию, выбрасывали из подсумков патроны, чтобы набить их какой-нибудь ерундой. Понятие отечества у них не шло дальше беспокойства о хлебе, да сухарях, да подвезенной вовремя кухне, да как бы порция не пропала. Казалось, все они думали одинаково, слыша о неудачах: "Так вам и надо!" Там, где у простого человека всегда было общинное чувство и вера в целесообразность мира, образовалась темная пустота. Армия воевала с пустотой в душе, и, как только сломались скрепы дисциплины, она распалась, подмяв, раздавив, отшвырнув офицеров. Командир видел убийства твердокаменных офицеров, видел, как командир полка на коленях выпрашивал у солдат пощады за то, что не позволил выдать со склада новые гимнастерки, так как знал, что их тут же продадут, и за это его хотели распять на штыках в лесной часовне. Бывший ротный командир пережил распад армии, был избран в полковой комитет, послан в Петроград, очутился в водовороте политических течений и примкнул к большевикам, тем, кто с первых дней войны стояли за поражение России и кто предугадал необходимость ее гибели, ради возрождения нового. Теперь, когда он с красногвардейскими частями пришел в Донскую область подавлять казачью контрреволюционность, он встретил в лице молодой хозяйки усадьбы и ее постояльца, выпускника-гимназиста, людей, близких и одновременно далеких, и, как перерожденец, испытал невольную тягу к ним, желание оправдаться.

 Вы что, не видите, куда вас несет? - спросил командир строго, с надеждой чему-то научить. - Не становитесь на пути народа. Я знаю, как на фронте храбрые офицеры в один миг теряли авторитет. Хотите знать, где они теперь? - В его голосе слышался ответ, что их участь печальна. - А вам жалко мешка муки и двух овец! - продолжал он. - Весьма это неразумно. Случись малейшая искра - и я вряд ли вам помогу. Для них вы буржуйка, враг. С вами они церемониться не будут.

–  У меня вощу нашли, - забавляясь, повторил ребенок.

–  Берите овец, - сказала Нина. - Не утруждайте себя объяснениями. Видно, вам стыдно, вы еще не окончательно утратили совесть... Бог вас простит.

–  Бог меня не интересует, - возразил командир, не изменяя учительского тона. - Тут-то вы снова ошибаетесь. У меня в отряде в Бога никто не верует. У меня не армия, а революционный народ. Есть солдаты, рабочие, есть разная вольница без роду-племени, охочая до приключений... Если не возражаете, я сейчас отдам распоряжение и потом все объясню вам.

Он вышел из комнаты, и Нина сказала, чтобы Виктор пока погодил ехать на хутор. Командир не оставил никакой надежды. Что делать, было неизвестно.

–  Не надо его дразнить, - сказал Виктор. - Если воевать, так воевать, а дразнить не надо.

–  Я не собираюсь молчать! - ответила она. - Ты испугался? Ну тогда иди на свой хутор... Пусть!..

Он пожал плечами. Ему хотелось защитить ее, и он вовсе не испугался, просто ему некуда было от нее уходить. Он взял ее за руку.

–  Ты совсем рехнулся, - сердито, с досадой произнесла Нина. - При ребенке?..

Давай без телячьих нежностей.

–  Ты не так поняла, - буркнул Виктор. - Прости.

Подняв брови, она смотрела на него, словно говорила, что он глупый гимназист, от которого нечего ждать никакого толку. По-видимому, наконец виновный был найден!

Виктор отошел к окну, отодвинул портьеру и, закрываясь ею от отблеска лампы, стал выглядывать, что делается на овечьем базу, словно из окна можно было разглядеть. Нина наклонилась к сыну и сказала:

–  Знаешь, чей это мундир? Когда ни тебя, ни меня не было на свете, жили другие люди... Мы потом их заменили...

"Ясно ли я выражаюсь?-подумала она. - Что ему до народа?" И стала думать о другом: "Напрасно я так с Виктором. Рано или поздно он должен был открыться... Он влюблен. Я разрешаю ему быть влюбленным, делаю вид, что не замечаю... А если он уйдет?.. "

–  Маманя, это мой батяня, - сказал мальчик и погладил сюртук.

–  Виктор, что ты там смотришь? - спросила она. - Ничего же не видно. Иди сюда!

Он отпустил портьеру и повернулся.

–  Я хочу все спалить, - сказала Нина. - Почему я должна терпеть? Я не могу сидеть и ждать, когда они придут за мной... Вези Петра на хутор!

–  Лучше бы и тебе уехать, - ответил он.

–  Нет, я буду здесь до самого конца! - заявила она.

И Виктор увидел, что Нина заметалась, не понимает, что после отказа Рылова надеяться не на что. И еще ему было обидно, что она так заволновалась после того, как он хотел поцеловать ей руку. Конечно, они чужие, их ничего не связывает. Но ведь он единственный в эту минуту, кто не бросает ее, и он должен ее поддерживать, несмотря на ее срывы.

Керосиновая лампа ярко светила в малом пространстве вокруг Нины и ребенка, на стене слева лежала тень женской головы, справа - детской. Отблескивала застекленная картина, изображение какой-то сладкой итальянской мадонны. И офицерский сюртук с красным воротником, вырванный из времен императора Николая I, перекликался с ней, как будто создатель хотел светом, отблесками и тенями показать всю краткость настоящего времени.

Виктор сказал, что хочет быть рядом с ней и что у него нет в мыслях воспользоваться нынешним ее трудным положением.

Она наклонила голову, блеснула заколка в волосах, и тень на стене тоже наклонилась. Потом Нина посмотрела на него и позволила подойти ближе. Он подошел. Ее взгляд говорил, что она не верит ему, но прощает.

–  Дай руку, - сказала Нина.

Она сжала его пальцы в горячей крепкой ладони и словно навсегда сделала его слугой.

–  Я боюсь, - услышал он. - Ты один возле меня... Ты меня любишь?

Виктор молча кивнул. Он понимал, что она говорит не о любви.

Ребенок приподнялся, пересел ближе к Нине и прижался к ней.

–  Я тоже один, - вздохнул он.

Нина протянула руку Виктору, и, когда он нагнулся, взяла его за шею и поцеловала в лоб.

Это был не тот поцелуй, которого Виктор ждал, но так-привязывало еще ближе. Он ощутил, будто Нина сейчас взяла его душу.

Оба молчали. Затем она повернулась к сыну, внутренне отодвигаясь от Виктора, потому что они не могли долго находиться душа к душе.

Мальчик захотел на двор, и отблеск вечного, который видел Виктор, угас.

Возвратился командир, весело сказал, что овечек зарезали, чик - и готово! От него пахло хлевом, к сапогам прилипла солома.

Нина повела мальчика.

–  Куда они? - спросил командир.

Виктор объяснил.

–  Природа, - сказал командир. - А мы режем ваших овец, вы нас терпите, ждете калединских казаков... Помню, в шестнадцатом году под Луцкам вхожу в халупу, требую сена. Хозяйка тупо смотрит, молчит. Я - громче. Она молчит. Пришлось поднять нагайку и крикнуть: "Да ты оглохла!" Баба тяжело вздохнула и молча легла на постель... На фронте, могу вам открыть глаза, у солдат к немцам ненависти не было, а сейчас к своим - ненависть. Народ выломился из колеи. Нет над ним никого, ни земной, ни небесной власти.

Поделиться с друзьями: