Красавица и Холостяк

Медленно Лукас опустил свои руки и вытянул их вдоль стойки бара.

— А Рейнхолд сделал бы ее счастливой? Он бы прожила хорошую жизнь по чьим стандартам? Вашим? Вы не знаете свою дочь, Джейсон, — его злость, яркая и жгучая, вернулась. — Хотела ли она этот брак? Или это были вы?

Тот не ответил, но его рот сжался в угрюмую линию. Лукас кивнул.

— Я не предам Сидней. Я не буду игнорировать ее, пренебрегать ею. Я женился на ней не для того, чтобы причинять боль.

Он не будет наряжать ее в стильные одежды, выставлять ее на всеобщее обозрение, как выставочную лошадь, а потом оставлять ее в стойле, пока она ему снова не понадобится. На такую жизнь ее собирался обречь Джейсон — жизнь, на которую Сидней была согласна. Нет, Лукас не любил ее; он не женился бы на ней, не будь у него ненависти и планов на Джейсона. И все же, она была активной, прекрасной, чувственной женщиной, заслуживающей признания ее личности, а не семейного имени или крови. С Тайлером она бы рано или поздно превратилась в бледное подобие женщины, схватившей Лукаса за шею и требовавшей от него верности. Женщины, которая терпеливо и охотно посвящала свое время и любовь девочкам-подросткам. Женщины, которая извивалась от страсти в его руках.

Мысль о Тайлере, обладающим и растрачивающем впустую весь этот огонь, заставила его сжимать кулаки, пока боль не запульсировала в костяшках. Нет, еще больше, чем сделать следующий вдох, он хотел попробовать это желание, быть поглощенным ее огнем.

— Извини, но я тебе не верю, — возразил Джейсон и, кинув на него последний пылающий взгляд, развернулся и вышел из комнаты.

Лукас допил свой напиток и последовал за ним спустя мгновение, его клятва «не причинять боли Сидней» вертелась у него в голове.

Плохо, что он не мог заткнуть тонкий голосок, предупреждающий его, что сокрушение ее отца причинит самый большой ущерб.

Глава 12

Сидней Оливер.

Ее новое имя. По крайней мере, на ближайший год.

Присев на диван в гостиной, она сняла одну туфлю, затем другую. Застонав, растерла подошвы большим пальцем, массажем изгоняя тупую боль от многочасового пребывания на ногах. И, пока она занималась больными ногами, можно было со страхом подумать о новоиспеченном супруге.

Паника смешалась с возбуждением, и она приостановила массаж, склонила голову. Паника, потому что сегодня он, возможно, захочет разделить с ней постель. А возбуждение, потому что он, возможно, захочет разделить с ней постель.

«Тебе нужна верность, и я ее тебе предоставлю. Но, если бы я собирался соблюдать целибат, то стал бы священником».

Она вздрогнула, когда воспоминания о последнем случае, когда Лукас касался ее, заполнили ее сознание, будто бы кто-то достал затычку из крана. Перед глазами возникали картинки. Его большие ладони на ее плоти. Его жесткий, чувственный голос в ее ушах. Его твердое тело, прижатое к ее. Иисусе. Возбуждение громыхало в ней, как молот по металлу, и неожиданно корсет под платьем оказался затянутым слишком туго. Мягкий шелк и кружево ощущались слишком грубыми на ее резко ставшей чувствительной коже. Ее трусики не могли сдержать напор горячей влаги меж ее бедер.

Неделю назад она думала, что готова к этому — к нему. Семь дней ограниченного количества контактов и крайне поверхностного общения с Лукасом внушили ей ложное чувство уверенности и безопасности, что, да, она могла вступить в эти брачные отношения. Вступить. У нее вырвался вздох. Такое безобидное слово для чего-то такого ...катастрофического.

— Уже и последний гость ушел?

Она взглянула на Лукаса, вошедшего в комнату. И молниеносно вернула свое внимание к больным ногам. Но слишком поздно. Его образ уже отпечатался на ее сетчатках. Худощавое лицо в обрамлении взъерошенных темных волос. Без пиджака. Белая рубашка, распахнутая у воротника, рукава закатаны, открывая сильные, мускулистые предплечья. Большие, босые ступни. Почему вид его ступней подействовал на нее сильнее всего? Из-за интимности их вида? Из-за... их уязвимости?

Так нечестно. Это же были всего лишь ступни, ради всего святого. Не может быть ничего сексуального в пальцах на ногах.

Только если они не принадлежат Лукасу Оливеру, по всей видимости.

— Да, — сказала она, поняв, что не ответила на его вопрос, — около десяти минут назад. Твой разговор хорошо прошел?

Примерно за полчаса до завершения приема ему позвонили. По работе, поскольку он уехал. Узел в ее груди был вызван раздражением, а не разочарованием. Потому что их свадьба не была реальной, в отличие от сделки, обсуждаемой и подписываемой в офисе корпорации. Вообще-то, то, что он занялся бизнесом в день их свадьбы, было самым честным поступком за день.

— Нормально.

Он прислонился плечом к стене, скрестив руки на груди, а ноги в районе щиколоток. Склонив голову на бок, он изучал ее. Хоть она и не поднимала головы, она чувствовала пристальный взгляд его бирюзовых глаз, чувствовала его как вполне осязаемое скольжение пальцев по своим волосам, плечам, ключицам. Верху ее груди.

— Сидней, — позвал он.

— Что?

— Сегодня все было прекрасно. Дом, церемония, прием — все было замечательно. Спасибо.

Она выпрямилась, удивленная им второй раз за день. Она часто слышала «спасибо» за работу в комитете или за пожертвования. Но похвала? Комплименты? Только в молодежном центре, где ее ценили и уважали. Но нигде более, включая отчий дом, где ее усилия расценивались как ее прямые обязанности.

— Я... — она потрясла головой. — Всегда пожалуйста.

— Мне помочь?

Когда она нахмурилась, он кивнул на ее ноги.

— Н-нет, — с запинкой ответила Сидней. Коснуться ее? Боже, нет. — Все в порядке. Ранее, я видела, как ты выходил с папой, — сказала она, быстро уводя тему в сторону от его рук на любой части ее тела. — Все хорошо? О чем он хотел с тобой поговорить?

Уголок его рта изогнулся в маленькую усмешку.

— Он мне не доверяет.

Она рассмеялась ломким, резким смехом.

— Да, что ж, после того, как мама отозвала меня на приеме для разговора наедине, я очень быстро поняла, почему они решили явиться сегодня.

И это было явлением. Камео. Шоу.

— Почему же?

Лукас выпрямился ленивым движением, его глаза потемнели и наполнились опасностью.

— Почему они пришли или почему она отозвала меня?

— И то, и то.

— Они присутствовали, чтобы показать нашу семейную сплоченность. И все же, она хотела убедиться, что я полностью осознаю ущерб, нанесенный им моим незрелым и импульсивным — по ее словам — решением. Что я унизила их обоих и навредила не только профессиональным отношениям отца с Рейнхолдами, но и личным. Она не понимает, как могла вырастить такую эгоистичную дочь и не заметить этого в ней.

Боль прожигала ее изнутри, разрушая броню, в которую она облачила свои чувства на время приема. Глубоко закопать боль и разочарование, было для нее единственным способом вернуться на вечеринку и улыбаться, разговаривать и смеяться, будто она была счастливейшей из невест. Но сейчас, когда она повторила те обвинения, они впились в ее сердце множеством маленьких лезвий.

— Эгоистичная? — недовольно переспросил Лукас. — Чушь собачья. Что ты ей ответила?

— А что я могла сказать, Лукас? «Мам, я разорвала помолвку с мужчиной, с которым я встречалась больше года, чтобы выйти за едва знакомого человека, потому что иначе папа попадет в тюрьму», — она развела руками, повернув ладонями вверх. — Надеюсь, ты понимаешь, — она издала еще один горький и жесткий смешок. — Я не знаю, чего ты хочешь от меня. Сегодня, на приеме на прошлой неделе. Чего ты хочешь?

— Чтобы ты послала их всех, — прорычал он.

Подавшись вперед, он протянул ей руку. После долгого колебания она вложила свою ладонь в его, и он, потянув, поставил ее на ноги. Он провел ее через комнату к зеркалу в позолоченной оправе, висящем на стене. Поставив ее перед собой, он обхватил ее подбородок и заставил посмотреть на их отражение.

— Импульсивная? Незрелая? — его мягкий голос не соответствовал ярости в его зелено-голубом взгляде, сверкающем позади нее. — Эта женщина — самый сознательный, бескорыстный, деликатный человек, кого я встречал. А знаком с ней я пару недель. Почему они этого не признают? И почему она позволяет им не признавать? Позволяет не ценить ее дары, сердце и чувства?