Краски и слова
Шрифт:
Сказанное не унижает писательства. Напротив, приходится наблюдать обратное: живопись охотно подает руку литературе, и художники пишут книги (Россетти, Гогэн); но литераторы обыкновенно чванятся перед живописью и не пишут картин. Скажут, что живописи надо учиться; но, во-первых, иногда лучше нарисовать несколько детских каракуль, чем написать очень объемистый труд, а во-вторых, чувствовал же какую-то освободительность рисунка, например, Пушкин, когда рисовал не однажды какой-то пленительный женский профиль. А ведь он не учился рисовать. Но он был ребенок.
Прекрасен своеобразный, ломающийся стиль художников. Они обращаются со словами, как дети: не злоупотребляют ими, всегда кратки. Они предпочитают конкретные понятия, переложимые на краски и линии (часто основы предложения – существительное и глагол – совпадают: первое – с краской, второй – с линией). Оттого они могут передать простым и детским, а потому новым и свежим, языком те старинные жалобы, которые писатель таит
Живопись учит детству. Она учит смеяться над слишком глубокомысленной критикой. Она научает просто узнавать красное, зеленое, белое.
Вот простая русская церковь на шоссейной дороге. Нет ничего наивнее и вечнее ее архитектуры, расположения. Воображению, орудующему словами, представляются бесчисленные наслоения истории, религии, всех тяжелых событий, которые пережила русская церковь на проезжей дороге. Воображение поэта ищет пищи вдоль всех дорог, отовсюду собирает мед, не первый попавшийся храм воплощает в стихах.
Но я не хочу быть тружеником – шмелем в бархатной неуклюжей шубе. Этот первый попавшийся храм пусть будет весь моим и единственным, как другой и третий. Тогда я должен уметь взглянуть на него и, облюбовав и приласкав взором, нарисовать, хоть для других непонятно, но по-своему, чтобы потом узнать в рисунке и храм и себя: вот это – левая паперть, а это – крест с тонкой цепочкой и полумесяцем, а это – пригорок, на котором я сидел и царапал.
Только часто прикасаясь взором к природе, отдаваясь свободно зримому и яркому простору, можно стряхивать с себя гнет боязни слов, расплывчатой и неуверенной мысли. Живопись не боится слов. Она говорит: «Я – сама природа». А писатель говорит кисло и вяло: «Я должен преобразить мертвую материю».
Но это неправда. Прежде всего, неправда в самой вялости и отвлеченности формулы; а главное, что живая и населенная многими породами существ природа мстит пренебрегающим ее далями и ее красками – не символическими и не мистическими, а изумительными в своей простоте. Кому еще неизвестны иные существа, населяющие леса, поля и болотца (а таких неосведомленных, я знаю, много), тот должен учиться смотреть.
Когда научится – сами собой упадут и без топора сухие стволы. Тогда уж небеса больше не будут продырявлены. Глубокомысленные игрушки критических дядей дети забросят в самый дальний угол, да и повыше – на печку.
1905
Впервые опубликовано: «Золотоеруно», 1906, № 1.
Молнии искусства
Итальянские впечатления
Предисловие
Время летит, цивилизация растет, человечество прогрессирует.
Девятнадцатый век – железный век. Век – вереница ломовых телег, которые мчатся по булыжной мостовой, влекомые загнанными лошадьми, погоняемые желтолицыми, бледнолицыми людьми; у этих людей нервы издерганы голодом и нуждой; у этих людей раскрытые рты, из них несется ругань; но не слышно ругани, не слышно крика; только видно, как хлещут кнуты и вожжи; не слышно, потому что оглушительно гремят железные полосы, сваленные на телегах.
И девятнадцатый век – весь дрожащий, весь трясущийся и громыхающий, как эти железные полосы. Дрожат люди, рабы цивилизации, запуганные этой самой цивилизацией. Время летит – год от года, день ото дня, час от часу все яснее, что цивилизация обрушится на головы ее творцов, раздавит их собою; но она не давит, и безумие длится: все задумано, все предопределено, гибель неизбежна; но гибель медлит, все должно быть, и ничего нет; все готово произойти, ничего не происходит. Революции ударяют, разряжаются, пролетают. Люди трясутся от страха – всегда; были людьми – давно уже не люди, только показывают себя так; рабы, звери, пресмыкающиеся. Того, что называлось людьми, Бог давно не бережет, природа давно не холит, искусство давно не радует. И само то, что прежде называлось людьми, давно ничего не просит и не требует ни у Бога, ни у природы, ни у искусства.
Цивилизация растет. В начале века Бальзак говорил о «человеческой комедии». В половине века Шерр – о «трагикомедии» [4] . Теперь – уличный фарс. Час фарса пробил, когда поднялся от земли первый аэроплан [5] .
Воздух завоеван – величественное зрелище; жалкий франтик взвился под облака; курица захлопала крыльями и собралась лететь, перелетела через навозную кучу.
Знаете ли вы, что каждая гайка в машине, каждый поворот винта, каждое новое завоевание техники плодит всемирную чернь? Нет, вы этого не знаете, ведь вы «образованные», а «пошлость образованного человека не имеет себе равной», как проговорился однажды ваш добродушный Рёскин [6] .
Он и еще проговаривался: «В настоящее время нашим дурным общественным строем создан громадный класс черни, совершенно потерявший всякую способность к благоговению и самое представление о нем.4
«Человеческая трагикомедия: очерки и картины» Иоганна Шерра (1877) – книга, представляющая собой серию очерков о знаменитых женщинах древности и современности, одно время была запрещена российской цензурой как непристойная.
5
Неприязнь Блока к авиации во многом связана с тогдашними мечтами о частных самолетах, которые должны были стать столь же распространенными, как частные автомобили – никто тогда не знал, что автомобилизация победит авиатизацию частного передвижения.
6
Из книги Рёскина «Искусство и действительность» в переводе О.М. Соловьевой, матери лучшего приятеля Блока С.М. Соловьева.
Класс этот поклоняется только силе, не видит прекрасного вокруг, не понимает высокого над собою; его отношения ко всякой красоте, ко всякому величию – отношения низших животных: страх, ненависть и вожделение; в глубине своего падения он недоступен вашим призывам, численностью своею превышает ваши силы; его нельзя очаровать, как нельзя очаровать ехидну, нельзя дисциплинировать, как нельзя дисциплинировать муху».
Что же делать искусству? «В конце концов все, что может искусство, – это сделать скотину менее злой» [7] , – думал Флобер. Скотину – менее, а человека – более.
7
Из письма Флобера к Жорж Санд августа 1868 г.
И вот, задыхаясь от злости, от уныния, от отчаяния, человек тянется к великому прошлому, бредет, например, по картинной галерее.
Обрекая себя на унылое скитальчество по картинным галереям Европы, подчиняясь их докучному порядку, в лучшем случае хронологическому, но часто устанавливаемому «знатоками искусства», теми академиками, имя которым легион, мы, без сомнения, надеемся похитить у времени хоть одно мгновение ни с чем не сравнимого восторга.
Однако в европейском обществе дело поставлено так, что скоро мы принуждены будем лишиться и этих минутных наслаждений. О, если бы все ограничивалось только государственными плевками на билетах [8] и молчаливыми сторожами всяких академий и муниципалитетов! Но препятствия растут, как растет цивилизация, и конец ее чудовищного и сумасшедшего роста едва ли суждено нам увидеть.
8
Государственные плевки на билетах – вероятно, указание цены на билете, превращение билета на выставку в способ отношения с государством. В дизайне билетов не удалось найти того, что могло бы вызвать такую метафору Блока.
Племя английских туристов и туристок отличается поистине поросячьей плодовитостью; «Тайная вечеря» Леонардо, например, уже недоступна для зрителя; при входе в сырую конюшню, где помещена картина, наталкиваешься, прежде всего, на забор из плоских досок: это – спины англичанок, сидящих рядком на стульях, как куры на нашесте [9] . Их племя плодит породу гидов, которые голодной стаей бросаются на посетителя.
Так и все стены живых картин [10] заслонены мертвой людской стеною; залы наполнены ржанием англичан и пронзительными голосами гидов, несущих казенный вздор. Уединиться и сосредоточиться невозможно; два часа, потраченные на бесплодное сопротивление человеческим ростбифам, изнуряют и отбивают всякую охоту к дальнейшим попыткам что-нибудь увидеть.
9
Нашест – диалектный вариант слова «насест», употреблен, вероятно, с целью усилить низовую ироничность сцены, учитывая, что плоские спины англичанок, в противоположность пышным формам континентальных европеянок – один из англофобских штампов, равно как «ржание» англичан – такой же ксенофобский штамп, как американская широкая улыбка.
10
Выражение «живые картины» означало пластическое представление сюжетов и поз картин, распространенное в первой половине XIX в. как салонное увлечение и специфическая образовательная форма. Блок переосмысляет это выражение: живы только подлинники, тогда как толпа их не производит, не может участвовать в живых картинах в том смысле, сама тем самым являясь пошлой копией и торжеством пошлости.