Красная луна
Шрифт:
Все кто угодно, только не Ангелина, — прошептала Цэцэг в подушку. Уткнулась лбом в спинку кровати. Соскочила на пол. Подбежала к окну. Густо-алая, как апельсин, Луна заглядывала в комнату. Полнолуние, скоро Луна пойдет на ущерб. А что в Москве?.. А в Москве снег и холод, морось и метель по ночам. Февраль идет, и март наступает. Сумасшедший март, сумасшедшее солнце. Я боюсь Луны, я люблю Солнце. Я дочь кровей Чингиса, я люблю выжженную, жаркую степь и огромное, в полнеба, Солнце над ней. Я не люблю Мертвое море. Я не люблю мертвую Святую Землю. Какую страшную фреску малюет на стене вновь возведенного собора этот Витас Сафонов! Уж лучше бы малевал своих жутких голых баб с обвислыми грудями и жирными задами. Это не задницы, это «фанни», вот как надо говорить, учили ее знакомые художники. Есть жанр натюрморта, есть пейзаж, а есть «фанни». Эта чертова
Они и правда были на Масличной горе.
Они и правда провели ночь в тех местах, где Христос молил Бога, Отца своего: «Отведи от Меня чашу сию», - после того, как в отеле между ними случилось то, что должно было случиться у них в Москве с Хайдером и не случилось лишь по ее вздорному капризу. Все верно. Она была распалена Хайдером — она отдалась Елагину. Все уравновесилось на чаше весов природы.
Они пришли глубокой ночью на Масличную гору, и гуляли по Гефсиманскому саду, и сидели под маслинами, и снова обнимались и целовались. Они были отнюдь не сентиментальные школьники. Просто была весна, и кровь играла. Они оба взяли тайм-аут у Бога. Бог умер за них — почему бы им не повеселиться там, где Его казнили? Казнить нельзя помиловать. После того, как они пообнимались на Масличной горе, Ангелина, отстранясь от Ефима, пристально поглядев на него своими зверьими глазами, сказала: «А теперь пойдем на Голгофу».
И они вправду пришли на Лысую гору; туда, где стоял сейчас храм Гроба Господня; и попали прямо на раннюю службу, ведь и небо начало уже бледнеть, розоветь, наливаться призрачным светом; и, притихнув, они оба вошли в храм — и переглянулись: каждый подумал об одном и том же, о том, что вот сегодня, сейчас они принадлежали друг другу, и вот входят в храм, и это — вроде как венчание.
«Ты же случайный, случайный мужик у меня, хоть ты и Елагин, у меня сто таких мужиков было и еще тысяча будет», - говорила себе Ангелина, исподлобья косясь на Ефима. Красивое, широкоскулое, мощной лепки, бледно-золотое в свете храмовых свечек, лицо Ефима показалось ей золотой маской.
И с кого-то, неведомого — или ведомого? — ей, эта маска была снята.
Маска, я тебя знаю. Маска, на кого ты похожа?! Маска, маска, чур меня, чур. У тебя, Елагин, абсолютно стереотипное лицо. Ты похож на всех — и ни на кого в отдельности. Ты голливудский истукан. Ты золотой мальчик с обложки. Ты киношный красавчик. У тебя было в детстве прозвище Красавчик, я знаю.
Они подошли к иконе Спасителя. Ефим, закинув голову, медленно, торжественно перекрестился. Ангелина поднесла щепоть ко лбу. Подумала, изогнув губы: фу, какой пошлый театр. «Или ты веруешь и крестишься, или ты не веруешь и не крестишься». В дверь тихо, бесшумно вошел послушник со связкой тонких белых свечей в руках, как с вязанкой белого хвороста. Ангелина быстро, тайком, перекрестила не лоб себе, а грудь. «У тебя не покрыта голова», - шепнул ей Ефим. «Сейчас сниму трусики, покрою темечко», - так же тихо, насмешливо шепнула она ему. Он взял ее за руку. Она выдернула руку. Пошла к выходу. Шла, озаренная свечным мерцающим медовым светом. Рыжие волосы горели в полумраке, как факел. Послушник, с пуком свечей, печально смотрел ей вслед.
А там, в новоявленном, свежеотстроенном храме, Витас Сафонов, кусая губы, лазил по оштукатуренной стене, поднимался на цыпочки, бормотал: «Сейчас, сейчас… Я нарисую твое лицо! Сейчас!.. Ты будешь у меня как живой… А может, ты уже мертвый… Мертвое море… Мертвое море…» Он окунал кисти то в венецианскую лазурь, то в краплак, то в умбру натуральную, то в охру золотистую. Он малевал ярким, слепяще-синим индиго — разведенной разбавителем и сдобренной ультрамарином ФЦ — плащ человека, фотографию которого держал на груди, в кармане, и время от времени вынимал, чтобы при свете фонаря и зажженных в изножье свечей свериться с копируемыми чертами молодого лица. Лицо на фотографии было лицом Ефима Елагина — в этом сомнений не было. Маскарад, да. Денежные мешки веселятся. Он ему еще не заплатил за веселье, но заплатит. Он, Витас Сафонов, слишком хорошо знал сильных мира сего. Да, вот так, штришок сюда… мазок здесь. Сходство уже есть. Живописец тем и отличается от фотографа, что, кроме сходства, он вдыхает в портретируемого иную жизнь. «Иную жизнь и берег дальный…
Напоминают мне оне иную жизнь… и берег…» Он мурлыкал романс, напевал, бормотал чепуху, отбегал от стены, и светящийся индиговый плащ летел по ветру, ведь он обряжал всех в древние одежды, всех нынешних людей, которых писал; и того, кого ему заказали; и тех, кого ему еще закажут — он не сомневался в этом, он оставлял им, вместо лиц, пустые светлые овалы. В овалах еще не было глаз, носов, орущих или смеющихся ртов. Они были белы и пусты. Внутри них пересыпался песок Мертвого моря.Они пришли в отель все вместе. Одновременно.
Они столкнулись нос к носу у входа — и сперва замерли, потом натужно, деланно рассмеялись. Витас, бледный после ночной работы, прикрыл рот рукой, непроизвольно зевнув. Кто он ей? Никто. Пациент. Она просто хорошо проводит время в Иерусалиме, только и всего. А он здесь работает. Разделение труда. Все справедливо.
Утро, раннее иерусалимское утро. Звон плыл от церквей, от храмов. Муэдзин на башне мечети выкликал Аллаха. Православные колокола звонили не переставая. Из католического собора, напротив их отеля, доносились звуки органа, гундосое пение. Ах да, сегодня же Сретенье Господне, поморщилась Ангелина. И только иудейский храм, стоявший поодаль, в начале улицы, молчал, не издавал ни музыки, ни стонов молитвы.
Они, все трое, молча разошлись по своим номерам. Витас, прострелив Ангелину глазами, пошел к себе. Ангелина, поправив бретельку легкого платья на плече, всунула ключ в скважину своего номера. Елагин толкнул свою дверь. Она была незаперта. Он так и знал. Поперек кровати лежала Цэцэг. Она не спала. Ее всегда смугло-румяное, лоснящееся лицо было бледно, бело, как куриное яйцо. Ее глаза были уставлены вверх, в потолок. Луна, похожая на красный израильский апельсин, глядела уже в другое окно.
— Лия, Лия, Лиечка… Лиечка, ну что ты, не рыдай ты так страшно!.. Лиечка, я тебя отсюда — спасу… Ну вот те мой Кельтский Крест, вызволю… Клянусь тебе своим Крестом… тем, что у меня на плече… Да ты брось реветь! Погляди, какой классный крест мне друганы-скины на руке процарапали! Сам Фюрер руку прикладывал… Он мне счастье принесет… вот увидишь!.. И тебе! Это же наш, наш Крест!
Лия, вся в слезах, нашла в себе силы улыбнуться. Она прикоснулась к своей вновь обритой голове слабой рукой. Гады, после ЭШТ она не может не только говорить — она даже двигаться не может. За что они ее так?! Что она такого сделала?!
За что. За что. За что. Вечный русский вопрос «ЗА ЧТО». Задал бы ты себе лучше другой вопрос. Например, такой: «КОГДА?» Когда я замочу вас всех, гады?! Тех, кто мочит и мочит и бесконечно мочит нас?!
Лиечка… Давай завязывай… — Архип погладил ее по вздрагивающему плечу. — А может… ну, может, им, докторам, лучше знать, что там у тебя такое?.. Может, они это… тебя — вроде как лечат… и тебе должно сначала стать плохо, а потом станет лучше…
Она поглядела на Архипа сквозь жидкое стекло слез.
Лучше! — всхлипнула она. Ее зубы стучали друг о дружку. — Лучше, твою мать!.. Лучше бы — сразу убили…
Ничего, Лийка… Ты это все опишешь в своих стихах…
Если… если я смогу их еще писать, Архип…
Он крепко прижал девушку к себе. Они исполняют приказ ЕЕ. Приказ главврача! Ее волю. А он, вопреки ее приказу, все равно пришел в палату к Лии Цхакая. И обнимает ее, и утешает. И будет сидеть у нее, плачущей, возле ее кровати, на полу у ее ног — хоть всю ночь. Потому что этой стервы нет, она провалилась как сквозь землю, и гуляй, казак, а санитары глаза закроют на его поведение. Санитары уже знают: он — хахаль главной, поэтому обижать его опасно.
Они, обнявшись, сидели на ее кровати, как два цыпленка, два зверенка. Две сироты, кура и петух на насесте. Бабы в Лииной палате поворчали и заснули. Ночь глядела в окна. Архип с тоской вспомнил ночи с НЕЙ. Где она? Думать об этом запрещено. Завтра она явится и прикажет его казнить. Как земля носит, держит таких, как она? А может, ими, такими вот сильными, жестокими, со слишком яркими глазами и бешено бьющимися под мужиком животами, и держится земля?
Лия прижалась обритой головой к его груди, затянутой в больничную холстину. Тогда, после вечера в Бункере, его сюда привезли в сопровождении людей Хайдера. Хайдер не оставил его. Хайдер сам отдал приказ, чтобы его вернули сюда, в спецбольницу. Хайдер сошел с ума, наверное. Нет, Архип. Он не сошел с ума. Он избавился от тебя. Потому что он понял: ты его соперник.