Красная площадь
Шрифт:
– Нина, сначала выдох, полный выдох, - предупредил я Нину, чтобы она не поперхнулась спиртом с непривычки.
– Знаю, меня Борис Львович уже научил.
– Нина шумно выдохнула и быстро выпила, замахала у рта рукой.
– Маслинку, маслинку!
– тут же протянул ей маслинку Градус.
В эту минуту Градус остановил возвращающегося из «холодильника» Сан Саныча.
– Саныч, - сказал он.
– Я знаю, что ты брезгуешь нашим медицинским спиртом, но тут вот коньячок появился. Как ты?
– Коньячок можно, - одобрительно сказал шестидесятилетний, с крепким, как орех, лицом Сан Саныч.
– Мне как покойный академик Мясников еще до войны приказал пить
– Тогда знакомьтесь, - сказал Градус и представил нас: - Мой старый друг «важняк» Шамраев и его племянница Ниночка.
– Богоявленский, - коротко назвал себя Сан Саныч, с аппетитом поглядывая на уже булькающий по склянкам коньяк.
– А как там на улице? Метет?
– Метет, - ответил я, чокаясь с ним.
– Будьте здоровы. Много работы в эти дни?
– Много? То аварии, то пьянки, то просто так кто дуба даст. У меня норма - десять православных в день, я им «туалет» делаю, навожу марафет, чтобы перед Богом было не стыдно явиться. Нельзя ж, в самом деле, с развороченными мозгами на тот свет, грешно и неприлично.
– Он выпил и подставил Градусу свою склянку за новой порцией.
– А Мигуну тоже вы «туалет» наводили?
– спросил я.
Богоявленский вытащил из кармана папиросы «Беломор», молча прикурил одну, затянулся, глянул на меня как-то сбоку и повернулся к Градусу:
– Коньяк - как? Весь мой или только по рюмкам?
– Весь твой, - поспешно сказал Градус, протягивая ему бутылку.
– Человек принес специально.
– Угу, - хмыкнул Сан Саныч, молча загреб бутылку, сунул ее в карман халата и так же молча двинулся в глубину «анатомички».
Градус показал мне глазами, чтобы я следовал за ним. Я догнал Богоявленского. Он на ходу сказал мне хмуро:
– Нехорошо себя ведешь. Неправильно, хоть и «важняк»…
– А что такое, Сан Саныч?
– Зачем при девке про Мигуна? Мигун - это государственное дело, секретность на нем. Что тебе знать нужно?
– Кроме пулевого ранения в голову, другие ранения были у него на теле? Ссадины? Ушибы? Порезы?
– Я его не осматривал. Я ему голову замарафетил и переодел, потому как пиджак на нем был весь в кровище и треснутый по спине…
– Пиджак треснул на спине? Вы точно помните? Где этот пиджак?
– А егойная жена забрала. Китель привезла, а пиджак я ей отдал. Токо имей в виду - я тебе ничего не говорил, - Сан Саныч подошел к сепарационному столу с очередным трупом, отвернул простыню и принялся за работу.
Я вернулся к Градусу, обвораживавшему мою уже захмелевшую Ниночку.
– На сегодня - все!
– сказал я.
– Теперь - домой!
И взглянул на часы. Было всего лишь 19 часов 27 минут, а устал я за эту субботу так, словно не спал трое суток. Но когда за последнюю пятерку мы подкатили на такси к моему дому, я пожалел, что час назад отпустил правительственную «Чайку»: напротив подъезда моего дома стоял все тот же утренний «ремонтный» «пикап». А я-то, честно говоря, думал, что они припугнули и отвязались. Но у меня уже не было сил ни возмущаться, ни хотя бы выматерить этих идиотов. А Нина - другое дело. Она выпростала руку у меня из-под локтя, быстро перебежала на ту сторону улицы, к «пикапу», подскочила к кабине, где сидели двое эмвэдэшников, и… показала им язык и кукиш. А затем с хохотом вернулась ко мне.
Длинный беспардонный звонок в дверь разбудил нас посреди ночи. Я машинально взглянул на светящийся циферблат часов - было 23.48. Звонок продолжал надрываться.
Впотьмах я никак не мог нащупать босыми ногами тапочки - Нинка бегала в них в ванную последней и шут ее знает, где она их оставила. Вообще - с этой куклой не соскучишься. То она эмвэдэшников задирает, а то, когда, поднявшись в квартиру, я с ходу бултыхнулся в ванну, чувствуя себя уже абсолютным трупом, она минут через пять тоже бултыхнулась ко мне в ванну голяком и живо возродила меня к жизни - принялась делать мне массаж. Крепкими кулачками воздушной гимнастки она проминала мне спину, плечевой пояс и позвоночник, и я лишь слегка пристанывал от наслаждения… Затем, в постели, Нинка улеглась рядышком со мной, укрылась от подслушивающих микрофонов двумя одеялами и, дыша мне в ухо, спросила шепотом:– Ты еще жив?
– Спи, хулиганка!
– сказал я.
– И вообще, я тебя завтра отправлю домой.
– Почему?
– Потому что без прописки в Москве нельзя быть больше трех дней, нужно зарегистрироваться в милиции. А как я тебя зарегистрирую? Племянницей? Они в любой момент могут сюда вломиться и обвинить меня в аморалке. А тебя из комсомола выгонят.
– Нужен мне этот комсомол!
– усмехнулась она.
– Я никуда от тебя не уеду!
– Как - вообще?
– Ага. Буду твоей вечной любовницей. Разве тебе плохо со мной?
Я вспомнил, как еще несколько дней назад в Сочи, в гостиничном номере, я просыпался по ночам и с удивлением слышал рядом с собой ее ровное, почти детское дыхание. Я вставал, раздвигал шторы на окне, и лунный свет освещал на белой постели ее фигурку, и я садился на край этой постели и дивился тому, какой неожиданный подарок выбросила мне судьба на Черноморском побережье - эту веселую, доверчивую, простодушную куклу с голубыми глазами. Мне - сорокапятилетнему холостяку, не жуиру, не бабнику и весьма небольшому доке в амурных делах. Конечно, мне не было плохо с этой Ниночкой - ни в Сочи, ни в Москве…
– Но ведь тебе-то скучно со мной, - сказал я.
– Я старше тебя почти на тридцать лет!
– Глупый!
– прошептала она мне на ухо.
– С тобой-то как раз интересно!
Когда-то моя жена ушла от меня, решив, что я ничего не добьюсь в жизни и она только теряет со мной время. Она говорила, что у меня грустные глаза еврейского неудачника, и мне никогда не выдвинуться дальше районного следователя прокуратуры. Но в последнее время я стал замечать, что эти же глаза в сорок лет производят на женщин совсем другое впечатление. Я обнял Ниночку. Через полчаса мы все-таки уснули, а в 23.48 раздался этот оглушительный звонок в дверь. Я не сомневался, что это прибыли, наконец, посланцы Краснова, Малениной и Бакланова. Видимо, долго согласовывали, когда меня пугнуть всерьез - сегодня или завтра, подумал я, но решили, что ночью лучше всего, пока девочка не уехала. Спешно бросив на диван одеяло и подушку, дабы была хоть видимость того, что мы с Ниной спим раздельно, я пошел, наконец, к двери, где с типично милицейской настойчивостью трезвонил звонок.
– Кто там?
– Гестапо… твою мать!
– донесся голос Светлова.
– Ну и спишь ты! Открывай!
Я открыл дверь. На лестничной площадке стоял хмурый Марат Светлов, Валентин Пшеничный и какой-то плотный, метровоплечий пожилой генерал-майор со странно знакомым лицом.
Ниночка за моей спиной прошмыгнула в ванную одеться, а генерал-майор сказал:
– Извините, что разбудили, Игорь Есич. Леонид Ильич приказал доставить этих товарищей в ваше полное распоряжение. Начальник Всесоюзного УГРО и прокурор Москвы знают, что эти товарищи работают с вами. Разрешите войти?