Красная тетрадь

Мог ли я истолковать его предупреждение правильно? Наверное, нет. У меня было недостаточно информации. Кроме того, я слишком наивен.

Мы вышли к скотомогильнику в последние минуты между утром и ночью, когда еще непонятна, не проведена эта граница.

Яму окружал жалкий забор из двух прогнивших балок, как Андрюша и говорил. Запах павшего скота показался мне отвратительным, но в то же время успокаивающим, ведь он забил другой запах, идущий от чемодана.

Они не показались мне похожими, но, может быть, дело в стадиях автолиза.

Мы остановились у балок, и я заглянул внутрь.

Белые кости и серое мясо. Почти ничего красного.

– Тебе плохо? – спросил Андрюша.

– Нет, – сказал я. – Ты ведь хочешь быть солдатом, чтобы убивать людей, да?

– Нет, – сказал Андрюша. – Я хочу бороться с галактическим империализмом.

Он не издевался надо мной, просто покорно говорил то, что я хочу услышать. Светлело, и в этом слабом утреннем сиянии я стремился запомнить его как можно лучше: светлые, большие глаза, ястребиный нос, грустный изгиб бровей.

– Почему ты взял меня с собой?

– Потому что ты все знаешь и ты – мой друг. Мне одиноко. И страшно.

– Страшно?

– У меня в чемодане тело девочки, с которой я целовался.

– Это страшно.

Я помолчал, а потом добавил еще:

– Я не смог тебе помочь. Ты нуждался в помощи, а я не заметил этого.

– Я не нуждался.

– Неправда. Это из-за червя. Ты заболел.

– Я заболел.

Я сказал:

– Ты все равно мой друг.

– Да?

– Абсолютно точно. Мы навсегда лучшие друзья.

Я показал чистую ладонь без шрама. На Андрюшиной ладони шрам пока еще был.

Странное дело, я не думал о Диане много. Не думал о шумной девочке, которая любила танцевать, о том, что они с Валей – подружки, о ее отце и друзьях, и об анкете, которую она вписала в мою тетрадь.

Я думал о некоем образе: маленькая девочка в чемодане.

Хотя я видел, что именно там лежит.

Андрюша сказал:

– Пора прощаться.

Он сел на корточки перед чемоданом, внимательно на него посмотрел, прижался к нему щекой, словно к живому существу.

Я сказал:

– Андрюша, не надо так.

Он сказал:

– Я уже обо всем пожалел, честно.

Мне так совсем не показалось.

Андрюша с трудом поднял чемодан, будто бы он стал тяжелее, чем был, когда мы достали его из-под бетонной плиты, поставил на подгнившую балку, которая тут же прогнулась.

– Решайся, – сказал я. – Смелее.

Я говорил это не ему.

Я отстегнул от шлевки пистолет для забоя скота, когда чемодан полетел вниз. Андрюше не должно было показаться странным, что я взял его с собой, потому что я носил его всегда, как свои часы с надписью «Победа».

Андрюша знал, что стержня и заряда внутри нет, но я вернул их в пистолет, пока Андрюша одевался.

В идеале, если говорить о том, как я все задумывал, Андрюша не должен был ничего понять.

Я вскинул руку и упер дуло ему в затылок, он вздрогнул, и я выстрелил.

Стержень должен был пробить и мозг и червя, еще не прошедшего все метаморфозы. Выстрел в затылок – относительно гуманная казнь, предполагается, что человек не успеет понять, что умирает.

В детстве мы с Андрюшей играли в казни. Из игрушечных пистолетов мы расстреливали игрушки и друг друга. За каждой казнью стояла какая-нибудь история. Их обычно придумывал Андрюша, потому что у меня плохая фантазия.

Он дернулся, я отвел руку с пистолетом, стержень вышел из черепа с некоторым трудом, за ним протянулась ленточка липкой крови, смешанной с чем-то беловато-желтым.

Андрюша пошатнулся, и я подумал, что ничего не вышло. Движение было естественное, вполне для него обычное. А потом он упал.

Я потянулся схватить его, но остановил себя, рука мазнула по холодному воздуху.

Андрюша упал туда, на груду костей и гниющего мяса.

В детстве, когда мы играли, я всегда вырывал маленькие расстрельные ямы. Ямки. Потому что у меня плохая фантазия и я не могу играть без декораций и реквизита.

Андрюшу это забавляло. Он мог представить что угодно в мельчайших подробностях, и ему ничего не было нужно.

Я смотрел на него и ждал: пошевелится?

Что тогда делать?

Но Андрюша лежал неподвижно.

Я крикнул:

– Прости меня! Но я не мог допустить, чтобы ты получил всю эту силу. Ты же хотел убивать людей, да? Ты же этого хотел! Ты очень сильно болен! И ты – вредитель. Ты – вредитель, а вредителей нужно уничтожать!

Вдруг на меня накатила детская обида: Ванечке я простил потенциальную опасность, а своего лучшего друга я убил.

– Нужно быть сильным! – крикнул я.

Андрюша лежал на дне ямы и не шевелился. Рядом с ним лежал чемодан, в котором хранилась девочка, придумавшая анкету для этой тетради.

Мы с ней не были лучшими друзьями, но я знал, что она живая и что с ней нельзя так поступать. Поэтому я убил своего лучшего друга.

– Таких, как ты, нужно обязательно уничтожать! Иначе куда мы придем? Ты мой лучший друг, но я обязан! Вредитель! Вредитель! Вредитель!

Я и сам не заметил, как начал злиться, а потом сел на траву (ту самую, которую нельзя косить, на которой нельзя выпасать скот, из-под которой нельзя брать земли) и заплакал.

Я попытался стереть кровь со стержня травой. Не потому, что я хотел скрыть следы своего преступления (я не собираюсь скрывать), а потому, что я не мог видеть эту вязкую кровь.

Я проплакал, пока солнце окончательно не вступило в свои права. Андрюша все еще лежал на дне карьера, неподвижный, как кукла.

Я сказал:

– Прости меня, пожалуйста, но так обязательно было нужно.

Вредитель, вредитель, вредитель.

Вредитель и враг.

Обратно я возвращался безо всякого страха, не обращая внимания на гудки машин. Я даже хотел, чтобы меня сбил грузовик, хотя, конечно, с полной серьезностью к таким детским фантазиям относиться нельзя.

В то, что я совершил, мне до конца не верится и сейчас.

Я бы очень хотел забыть черный чемодан, окровавленный стержень и двадцать седьмой скотомогильник, но я не забуду.

Мне еще кажется (это шок), что все поправимо, но в то же время я боюсь, что, когда я приведу к скотомогильнику взрослых, Андрюши там не будет.

Боря еще спит, и я опять его не потревожу.

Если меня накажут, я все равно буду уверен, что все сделал правильно.

Как бы со мной ни поступили, я сам не мог поступить иначе.