Красная ворона

— Нет-нет, — Як-ки мягко высвободилась. — Не беспокойся. Я уже все придумала. Все будет хорошо. Мне будет хорошо!

Она легко коснулась губами моего лба и отошла, прихрамывая…

На этом можно было бы закончить, если б не звонок, раздавшийся в моей квартире примерно через неделю.

— Мадам Ирина? — Мягкий английский показался лаской для слуха (оказывается, я соскучилась по его звучанию).

— Да, это я.

— Меня зовут Томас Райс, я владелец художественной галереи «Юникас» в Лондоне. Я был в Москве на выставке картин вашего брата. Возможно, вы меня даже помните: высокий, в клетчатом плаще? Впрочем, неважно. Тогда я настолько проникся впечатлением от работ, что даже не решился поговорить с ним. Всю ночь не мог заснуть — перед глазами стояли необыкновенные образы, странные краски. А наутро, к сожалению, должен был срочно возвращаться в Лондон: непредвиденные дела. У вашего брата большой талант. Он обязательно должен выставляться в моей галерее. Не подскажете, как его найти? Ни один телефон не отвечает. Вас я, признаться, отыскал с большим трудом.

— Мистер Райс, очень жаль, что вы не смогли поговорить с братом тогда. Сейчас это невозможно: он уехал, далеко, и неизвестно, когда вернется.

— А его работы? Может быть, вы взяли бы на себя ответственность распорядиться ими в его отсутствие?

— К сожалению, случился пожар. Ни одну из работ спасти не удалось. Извините, ничем не могу вам помочь.

Мистер Райс залопотал что-то ошеломленное, но я повесила трубку, проявив невежливость. И принялась смеяться.

Испуганный Глеб долго приводил меня в чувство — заталкивая в глотку успокоительные, отпаивая минералкой, покачивая на руках и мыча колыбельные песенки…

Часть 3. ДЕМИУРГ

Волчье поле

Редкие вести от Рина приходили только первые два года. А потом он словно растворился. И я, честно сказать, потихоньку начала приучать себя к мысли, что брата уже нет на свете — иначе он дал бы о себе знать. Хотя бы затем, чтобы похвастаться яркой и интересной жизнью: у тебя, серой мышки, все скучно и обыденно, а вот у меня — в Марокко (в Паленке, в Сеуле, в Лхассе)…

Но вестей не было. Не проходило дня, чтобы я не вспоминала о нем, но со временем воспоминания теряли яркость и остроту. Порой мне даже казалось, что в действительности Рина не существовало, я его выдумала — в силу хронического одиночества и неуемной фантазии.

С Глебом мы зарегистрировались, как и планировали. Медовый месяц провели на Гоа. Он категорически избегал разговоров о брате и о моем прошлом вообще. Если изначально он недолюбливал Рина, то, узнав о сгоревшем доме, возненавидел. Правда, он умудрился выбить для меня страховку, использовав профессиональную хитрость и сумев доказать, что дом сгорел из-за неисправности проводки, а не был подожжен намеренно. Деньги были приличные, и я не стала их тратить, а положила в банк. Если Рин, паче чаянья, вернется, сможет отстроить новый дом или купить квартиру.

Но Рин не возвращался.

Простота и обыкновенность Глеба, так подкупившие меня в начале знакомства, мало-помалу приелись. Мне стало тесно и скучно в одном с ним доме. Но к тому времени, как я это осознала (будучи конформистом и тугодумом, созревала я долго), у нас уже было двое мальчишек, собака, трехкомнатная квартира и дача. О разводе, при таких условиях, заикаться было бы глупо.

Так обстояли дела на тот момент, когда история Рина неожиданно получила продолжение. Была зима. За окном нашей дачи царило снежно-сиреневое великолепие и покой. В доме тоже царил покой: на целых десять дней я была предоставлена самой себе. Глеб с детьми укатил на рождественские праздники в Египет. Мне, по его словам, путевки не досталось. Я подозревала, что она досталась очередной любовнице, но не слишком расстраивалась на этот счет: покой и одиночество в тот период были насущнее моря и солнца. Ревновать же мужчину, которого не любишь и никогда не любила, и вовсе смешно.

Через полтора года после свадьбы Глеб признался, что тоже никогда не питал ко мне страстной любви: я была хорошей кандидатурой в жены — образованная, целомудренная, хозяйственная, — и с его стороны это был хорошо просчитанный шаг, не более. Тогда же разрешил себе «левые» отношения (с не целомудренными и бесхозяйственными). Возня с очень кстати родившимися малышами отвлекала от обидных мыслей, и откровения мужа прошли для меня почти безболезненно.

Итак, я осталась одна. Ощущению душевного комфорта мешала лишь тоска по мальчишкам. Мои малыши — главная моя радость и гордость. Никогда не думала, что рожу близнецов, но вышло именно так.

Лешка и Сашка были точной копией друг друга, даже отец их путал. Меня, правда, обмануть им ни разу не удавалось. В ноябре им стукнуло шесть. Они совсем не напоминали ни светловолосого основательного Глеба (особенно с появившимся в последние годы внушительным брюшком), ни темненькую и черноглазую меня. Глядя на их рожицы, нельзя было не вспомнить Рина в детстве: с его резвой мимикой, светло-рыжими космами и безумными серыми глазищами. (Подозреваю, что Глеба это сходство со столь нелюбимым им человеком немало расстраивало.)

Правда, характером мальчишки пошли не в дядю, к моему счастью: тянулись к ласке, к теплу. Не дички, несмотря на хулиганистость и подвижность. И мне с ними было очень тепло и легко. Оттого так и не хватало сейчас — моих, родных. Или своих собственных?

«Я тебе мать не больше, чем облачко, что отражает собственное исчезновение под ладонями ветра». По-прежнему по любому поводу в уме всплывают цитаты. Не раз задумывалась: смогла бы я сказать так же, как моя любимая Сильвия Платт?..

Без детской возни, воплей и смеха дом казался непривычно пустым и гулким. Наш ротвейлер Анжелина (названная так в честь любимицы детей Анжелины Джоли) дремала под уютное потрескивание дров в камине. Я сидела на кухне, попивая травяной чай, и вяло размышляла о преждевременном кризисе среднего возраста. В двадцать девять вроде бы еще рано. А если это не пресловутый кризис, тогда что? Помимо детей, у меня есть только опостылевший муж. Ни интересной работы, ни близких друзей, ни хобби. Всё, кроме моих мальчишек — зыбкое, поверхностное и ненадежное.

Было мне немного уныло, одно утешало: по опыту знала, что подобные настроения нападают нечасто и терзают недолго. Обычно — за суетой бытовых дел, в шуме детских голосов, постоянно что-то требующих (то ласки, то чипсов, то выслушать обиду, то новых мультиков), унывать времени не оставалось. Мысли о бренности всего сущего посещают в тишине и бездействии, а не в суете проблем — от сопливых носов до подгоревших котлет. Ничего, успокаивала я себя, вот стану старой, толстой, беззубой и никому не нужной — тогда и подумаю об упущенных возможностях и тщете бытия.

Чтобы прогнать грусть-апатию, взяла лист бумаги и принялась набрасывать сценарий очередного «морковника». Этим словом мои мальчишки заменили капустник (поскольку терпеть не могут капусту, ни свежую, ни квашеную). Смешные маленькие представления мы любили устраивать по любому поводу. Сочиняли сообща, и потому единственным зрителем был папа (за исключением елок и дней рожденья). Но тут, к их приезду я решила подготовить все сама. Точнее, на пару с общим любимцем Лонгфелло.

«Заждалась их Ланье Ухо, пироги творя и каши, Чисто-чисто подметая пол вигвама лапой елки, Мише-Мокву на прогулку выводя три раза в сутки, Чтобы белый снег пятнал он апельсиновым узором. Только злой Кабибоноккка не дремал и не валялся На диване, но замыслил злую каверзу и бяку…»

Но что именно замыслил в очередной раз настырный северный ветер Кабибонокка, и какой синоним подобрать к слову «злой», чтобы оно не звучало дважды, додумать мне не дали. Раздался звонок в дверь.

С неохотой я побрела в прихожую, соображая, кто бы это мог быть. Гости не ожидались, да и без телефонного предупреждения приходить не принято. Правда, соседей по дачному поселку в это каникулярное время хватало. Или какие-нибудь приставучие свидетели Иеговы… да мало ли кто.

— Кто там? — осведомилась у двери (в который раз дав себе зарок поставить наконец глазок).