Красная ворона

— Рин!

— Да?

— Помнишь, как в деревне ночью я хныкала от страха, не давала тебе уснуть, и от досады и злости на меня ты сотворил свое первое чудо?

— Помню.

— Похоже, сейчас я тоже примусь хныкать. Как тогда. И уснуть тебе будет проблематично.

— Поплачь, если от этого легче. Только вот чудес больше не будет.

Мне показалось, или интонации стали другими? Теплыми. Человеческими…

Не смея поверить, я тихо пробормотала:

— Самым большим чудом из всех, что ты когда-либо сотворил, будут слова: «Я пошутил, Рэна. Я устроил этот спектакль для тебя».

— Я не шутил. Я устроил этот спектакль для себя.

«Спектакль! О Господи…»

— Да-да, Рин, продолжай!..

— Если точнее, то был черновик. Который никогда не станет беловиком. Ты напрасно испугалась: подобное не может произойти в реальности. Ты, видимо, плохо слушала меня вчера. Или ничегошеньки не поняла.

— Я идиотка, Рин, — щекотная влага заструились по скулам, заполняя уши. — Я плохо слушала, я ничего не поняла — только скажи еще раз, что этого не будет в реальности.

— Этого не будет в реальности, поскольку не может быть. Я не антихрист и даже не младший брат демиурга. Все, что я сделал — выплеснул свою тьму, накопившуюся за годы: уязвленное самолюбие, досаду, ярость, зубовный скрежет кромешного одиночества. Сотворил четырех колоритных ребят, чем-то похожих на незабываемого вражину Норд-оста. Велел им почистить нашу многострадальную землю и бедное, погрязшее в грязи человечество, но на самом деле они очистили меня. И только.

— Господи, Рин!.. — Слезы, бурные, как весенние воды, не давали выговорить. — Я ведь едва не спятила… Боже…

— Но я никак не светлый и не добрый, Рэна. Родился без крылышек и белого оперения, и за годы жизни они у меня не выросли. Будь у меня силы сотворить апокалипсис по-настоящему, возможно, я бы это сделал. Слишком уж оно достало меня — творение старикашки Йалдабаофа и его команды.

— Но ведь она… Еллоу… сказала, что в полярностях есть смысл… Может, ты еще не увидел… не понял?..

Я ожидала насмешки или возмущения, но Рин отозвался кротко:

— Может быть. В любом случае, прости, Рэна, что это действо разыгралось в твоем присутствии. Я по-прежнему не могу творить крупные чудеса без катализатора. Простишь?..

Ответить я не могла: рыдания сотрясали, словно приступ эпилепсии. Такого не бывало даже в детстве. Огромное облегчение, невыносимое счастье — несло и обрушивало все во мне водопадом…

Рин терпеливо пережидал этот шторм, от которого трясся гамак, дрожали и отсыревали стены его избушки.

Наконец, я кое-как успокоилась.

— Да, Рин. Тебе сейчас хорошо?

— Мне хорошо.

Утром брат выглядел спокойным и умиротворенным, хотя по-прежнему не вставал и не открывал глаз. От еды отказался, сделал лишь несколько глотков горячего травяного чая.

Я затеяла уборку, щебеча и порхая на крыльях вчерашней радости. Первым делом подняла с пола сломанный костяной медальон с повешенным. «В мусор», — равнодушно распорядился Рин.

Мало-помалу радость сменилась беспокойством. Когда и к вечеру брат не поднялся, встревоженная не на шутку, предложила вызвать «скорую». Осознав, что до избушки доберется только вертолет, тут же нашла иной вариант: нанять мужчин на станции, которые перевезут его на санях до моей машины, а я быстренько домчу в одну из московских больниц.

— Прошу тебя, не упрямься, Рин! Ты ведь можешь ослепнуть.

— Все хорошо, Рэна. Езжай домой — со мной все в порядке.

— Даже не думай! Уеду, только если ты выздоровеешь или согласишься лечь в больницу. К тому же дома меня никто не ждет.

Мои — муж и мальчишки — должны были вернуться из Египта через четыре дня. Я очень надеялась до этого времени поставить Рина на ноги или, на худой конец, убедить обратиться к врачам.

Но он по-прежнему не вставал и не открывал глаз. И ничего не ел, только изредка пил чай. Тяжелее всего было выносить молчание — на мои вопросы брат отвечал односложно или не отвечал вовсе, и я свела их к минимуму.

За окном снова завьюжило, завыло, закружило. Выходить из избушки стало проблематично, даже до колодца. Приходилось набирать снег с крыльца и растапливать на печи. В завываниях вьюги мне слышался вой волков, но Рин успокоил, сказав, что бояться не стоит: волки не поют во время сильного ветра. Да и до полнолуния далековато.

Он попросил вместо лампы зажигать свечи и держать открытой дверцу печи, за которой уютно потрескивали дрова. Он видел огонь сквозь веки, и это обнадеживало: значит, зрение не потеряно.

За день до приезда мужа и детей меня охватила паника. Я не ныла и не стучала зубами, но Рин, конечно, почувствовал.

— Возвращайся домой, Рэна. Пойми: я не болен и не умираю. Просто слаб. Через несколько дней это пройдет.

Если бы Глеб не пригрозил мне, что в случае развода отсудит себе детей! И если б я не знала наверняка, что это не пустая угроза…

Полдня я мучалась и колебалась и, наконец, объявила:

— Вот что я решила, Рин. Завтра рано-рано натоплю печь, заварю чаю и махну в аэропорт. Мои прилетают днем, я успею. А послезавтра утром вернусь. На обратном пути загляну в аптеку, накуплю все, что найду, для глаз. Меня не будет только сутки. Печь не успеет остыть.

— Рэна, я тебя умоляю! Встреть мужа и детей как следует. Не спеши назад. И печь, и чай вполне под силу твоему убогому брату. Не обижайся, но тишина и покой мне нужнее сейчас, чем твоя суетливая забота или лекарства, — Рин на ощупь нашел мою руку и погладил, предупреждая обиду. — Поверь, меня исцелит снегопад за окном. А в полнолуние навестят волки. Их песни, как музыка Пифагора — мертвого поставят на ноги.

Не столько его слова, сколько вид придали надежду. Рин улыбался и не был уже мертвенно-бледным.

Он даже встал и проводил меня до калитки, пошатываясь, но вполне уверенно, когда наутро, растопив печь и нацепив лыжи, я отправилась в сторону своей заскучавшей голубой малышки.

Метель стихла, что было кстати. Падали медленные большие снежины — на гладкий высокий лоб, на тихие губы и спокойные веки.

— Знаешь, кто выдумывает форму снежинок? — Рин слизнул с губы маленькое кружевное чудо. — Средневековые мудрецы были уверены, что этим занимаются сильфы, стихиали воздуха. Еще они лепят облака.