Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1
Шрифт:
– Что вы делаете! Вы продаёте Россию! Вы должны слушать правительство и Совет!
А ему револьвером в морду целят:
– Убьём! Иди с нами!
– Да хоть убивайте, с вами не пойду!
– Ну, узнаешь!
Из публики кричали:
– Предатели!.. Ленинцы!.. – но никто с панелей не сошёл.
Рядом с Марковым – солдат автомобильной роты:
– Да братцы, неужели мы, фронтовики, их не остановим? По чьему распоряжению идут? Остановим!
А два офицера сбоку:
– Не надо свалки, товарищи! Пусть себе пройдут, а мы вслед устроим демонстрацию за правительство.
Ну
– Остановись, изменники!
А санитар не унимается:
– По какой причине идёте? Почему не доверяете правительству? Может и мы с вами пойдём?
– Это не вам знать! Знают, кто повыше вас!
– А кого ж вместо Милюкова?
– Не ваше дело, узнаете потом.
– А, так вы не рабочие, а ленинцы! – крикнул санитар. – Долой тогда ваше знамя!
И кинулся к ихнему флагу.
А всё равно уже сошлись, сейчас кому-то подвигаться. Цепь наша редкая, цепи не удержишь – а нападать! И оба волынца, и тот из автомобильной роты – переглянулись и кинулись вперёд! – ломнись, ребята!
Первей всего – винтовки себе вырвать, они ж и держать их не умеют, и стрелять не знают, с какого конца. Кирпичников шеметнулся к усатому дядьке, схватился за дуло и у ложа, крутанул, вырвал – и двинул усатого прикладом в грудь:
– Не ваше имущество! Не воруйте!
И другие серые шинели кинулись, и быстро пошло, не уследить, кто-то древко ломал, кто-то флаг топтал, а рядом – выстрел!
Не усмотрел Тимофей, кто в кого, а только увидел в мёт ока, как русый парень на него револьвер наставляет, – и свободной от винтовки рукой поддал ему под руку! Тот и выстрелил – да в воздух. А Тимофей цап за револьвер – и вырвал.
А тут ещё от рабочих – выстрел! выстрел! – разов шесть-семь, – и упал солдат рядом, семёновец, и поодаль ещё один.
Ах вы, гады, вот как! Вскрапивились солдаты, заревели и кинулись как в атаку, круша, – кого с ног сбили, кому по морде, да прикладом, у кого ещё винтовку вырвали, уже и по две несут – и прут вперёд!
А что в рабочей колонне поднялось!
– Стреляют!.. Убивают! – там же необстрелянные да бабы – вырвались из цепи, да кто куда – в магазины, в цветочный, в парадные, в подъезды, а кто и с винтовками убегает, да суёт её, швыряет в подвальное окно, мол, я безоружный.
Миша Марков – с двумя винтовками. А винтовки – все заряженные, вот что! Ах вы стервы, говнюки, на кого ж вы пошли!
До этой самой минуты не верили, что рабочие будут стрелять.
Рядом с Тимофеем моряк дослал патрон – Тимофей его за дуло:
– Не, погоди! Разберёмся.
Ещё какая-то сестра милосердия, другая, рвёт ихний потерянный флаг.
Нынче офицеры без шашек, а вот один – с шашкой, и кинулся в гущу, где устояли, – те сорвали с него погоны, шашку отняли, и кровь с лица течёт.
– Ребята, не надо стрелять! Мы вышли безоружные, пусть так и будет.
Свалка кончилась – отдышка. С панелей барышни, дамы, господа – посбегали кто куда. А из той колонны кто не убежал – отступили, опять сомкнулись, штыки выставили, и злобятся – а не стреляют. А два-три легли на мостовую с винтовками, на прицеле.
И повисла во всём квартале брань – «убийцы!
ленинцы!» – и женщина ранена, и два солдата.А семёновец… Семёновец – мёртв.
Где, браток, ты воевал, на каких полях? Здесь ли смерти ждал, в Питере?..
А что им сделаешь? Их много. Вон, сзади ещё отряд надвигается.
Да где ж наша силанька, наш строй, всех мы растеряли, уже не армия.
А кто-то кричит:
– Звоните, вызывайте Преображенский батальон! Он им покажет!
А наш Волынский – и не соберёшь теперь.
А с панели нам:
– Только не стреляйте, а то будут большие жертвы!
– Да мы голыми руками их разоружим, мерзавцы, подлецы!
Панельная публика снова возвращается, и ну поливать их! и ну поливать!
– Убийцы!.. Предатели!.. Немецкие пособники!
Сзади подъехал санитарный автомобиль, подбирает раненых.
Уцелевшая колонна сощерилась в оборону. Но молчит, не отвечает.
Санитар тот им:
– Положьте винтовки! И идите спокойно, куда хотите!
Марков:
– Ходите без оружия! Зачем вы с оружием?
Молчат. А – угрозно.
Не, их много больше нас, Миша. Не положат.
Придётся пропускать.
Тут и простая милиция появилась, с белыми повязками. И просят ленинцев, даже умоляют: да вы поверните к Николаевскому вокзалу, ничего и не будет.
Не, не повернут.
А Гостиный Двор – гляди, весь захлопнулся, закрылись лавки.
А рабочие-дружинники стоят с винтовками на изготовку. Сплочены.
Сила – их, придётся пропускать.
С нашей стороны кричали сильней – а расступались.
76
Пока правительство наконец собралось во втором часу дня у Гучкова в довмине – очень уже было тревожно в городе, необычные обильные манифестации и за, и против, враждебно сходящиеся на Невском.
Собрались-то собрались – но ведь без Керенского. И Милюков так был этим недоволен, что едва не стал настаивать – отложить обсуждение на завтра. Ему непременно хотелось разложить ответственность и на Керенского.
И недоволен он был предложенным «Разъяснением», слишком уступительно, извинительно, и почему это вырабатывалось помимо него? Вот – и то слово неудачно поставлено, и это, и требуется теперь обдумывание не в один час. Павел Николаевич должен теперь перетереть все слова. А главное: не может быть и речи утвердить этот документ без включения, что нота была предметом тщательного и продолжительного обсуждения всем составом Временного правительства и принята единогласно, министр иностранных дел не может становиться за всех козлом отпущения.