Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
Ответили солдаты: «Рады стараться!»
Но рядом из зевак вылез юркий шпень с дураковатым лицом (большевик Каюров). Втесался звонко:
– А позвольте мне слово, господин командир!
Тот не ожидал, смутился. Разрешил.
Каюров шагнул вперёд петушком да уверенно (уже весь Московский батальон обработали):
– Товарищи солдаты! Вы слышали? вернуться в казармы и опять подчиняться офицерам? Ждать указаний от помещика Родзянки? Товарищи! Да разве лилась в Петрограде кровь три дня для этого? Да разве для этого гибли тысячи пролетарских борцов? Нет! Пролетариат Петрограда не пойдёт на заводы, пока не отвоюет у помещиков землю. Товарищи офицеры! Присоединяйтесь и вы к нам, если желаете счастья народу! Нет, молчат, видите. Значит, у них другая цель.
Торговец умоляет:
– Господа граждане! Хоть вы и граждане, да что ж это такое? Порядок надо соблюдать!
В некоторых лавках кучки горластых, угрожая, вынуждают торговцев продавать по немыслимо низким ценам.
Любого трубочиста могут заподозрить на улице, что он – переодетый городовой. Одного бритого задержали, он божился, что – рабочий.
– А какого завода?… А ну, скажи, кто у вас там управляющий? А кто старший мастер?
Сказал. Но ещё не отпускали.
По Невскому – с какими широкими жестами радости самая состоятельная публика, и чиновники, и дамы – читают «Известия Совета Рабочих Депутатов» и «Известия» петроградских журналистов, – и обсуждают, ликуют.
Длинный хвост всех званий за свежей газетой.
В «Известиях СРД» в части тиража кто-то, видимо опасаясь выдать военную тайну, из сообщения о кровавой революции изъял слово Кронштадт. А кто-то в пустое место набрал – Берлин. (Получилось: в Берлине – революция, убит адмирал Вирен).
И понёсся по городу упоительный взмывающий слух: в Берлине – тоже революция!! Везде революция!!! Конец войне!!! Гремят сияющие небеса.
А навстречу – другой слух: наследник Алексей умер от скарлатины!
По Шпалерной – очереди частей, пришедших приветствовать Думу. Солдаты в ожидании рассыпались из строя, составили ружья в козлы.
Перед самим дворцом – давка как в церкви, во время большого праздника. Все беснуются – попасть бы внутрь, посмотреть. А на крыльце требуют пропуска.
В Таврический кто только не добивается! Мать хочет найти так своих детей. Делегат тюремного надзора сгоревшего Литовского замка пришёл со списком своих надзирателей, легализировать их проживание. Кто-то просит поставить охрану к его ценной коллекции. Пришёл извозчик: лошадь угнали. Пришёл солдат: куда отвести лошадь, пойманную на улице? Пришёл лакей, прося разрешения гулять с барскими собаками в саду Таврического дворца. (Отказано: это было бы бестактно в дни Великой Революции!)
Господин пришёл, жалуется: вломились в квартиру солдаты якобы с поиском оружия, вот тут рядом, Шпалерная 44, а в квартире одна больная женщина. Украли массивные золотые часы, серебряные ложки. Его поправляют: это – хулиганы, одетые в солдатскую форму, революционные солдаты не могут воровать.
Начальник Генерального штаба генерал Занкевич вчера и сегодня всё сидел у себя в Главном Штабе. Ждал подхода войск Иванова, не идут. Сегодня с верхушкой своего штаба пришёл представиться в Таврический. Посидели в Военной комиссии, поговорили, пошутили.
А адмирала Коврина в Главном морском штабе в Адмиралтействе матросы сочли немцем и хотели убить. Он упросил караульного начальника арестовать его и отправить в Думу. Тут получил пропуск на выезд из Петрограда.
Кое-где
солдаты прогуливаются по городу строем, с музыкой, добродушно улыбаются. Несут плакат: «Привет товарищам в окопах». После трёх дней революции кто подисциплинированней – вернулись в казармы. А по улицам шатаются самые сбитые с толку, распущенные, озлобленные. И спросить с них удостоверения нельзя – уличная толпа везде за них. И уже кричат: «Что смотришь? Коли его!»Мама взяла маленькую дочь за голову (запомнилось):
– Ты будешь счастливая! Счаст-ли-вая!
Водила дочку на манифестации.
314
Фортификатор и геометр, поручик Станкевич занялся теперь военной администрацией, вот как.
Он был мал в чине, но голос уверенности придавало ему: в батальоне – его постоянное общение с Думой, в Думе – его служебное состояние в батальоне. Сапёры помещались на Кирочной, это было совсем близко от Таврического, и Станкевич не раз в день успевал туда и сюда.
Несколько смелых офицеров батальона были убиты в первые минуты мятежа. Остальные совсем потерялись в новой обстановке, перед массой солдат, убившей тех первых, – ни по лицам, и ни по глазам не отличишь, подозреваешь убийцу в каждом. Офицеры теперь передвигались робко, не смели голос подать или иметь суждение о батальонных делах. Солдатский мятеж – всё более громко, официально и обязательно для офицеров полагалось теперь называть великим подвигом освобождения. (А если это так, и само офицерство это повторяет, – то почему ж не оно и вывело солдат на улицу, ведь ему это было сделать проще?… А теперь после подвига они присоединились – но можно ли им верить?…) Что офицерам оставалось делать? Они рады были бы вообще сгинуть с этой петроградской земли – но вынуждены были передвигаться именно по ней, на основании выданного удостоверения: если от общественного градоначальника – что предъявитель сего не подлежит обыску, задержанию, и ему разрешается проживание в этом городе в течение месяца марта; если от коменданта Собрания Армии и Флота – то что ему разрешается даже ношение при себе оружия. Все офицеры батальона стали молчальниками и только взирали с надеждой на проворного Станкевича. Говорили ему, что только при нём чувствуют себя в батальоне спокойными.
Когда же Станкевич приходил в Таврический, то, поскольку прочно состоял в своей части, здесь казался овеян пороховым дымом, и на него была надежда. И он сам вознадеялся, как прежде, объединить думское и советское крылья, либералов и социалистов. Но в думском крыле Станкевич встречал совсем не то радостное разлитие и христосование, как на улицах. Он встречал тревожные глаза: во что дальше этот великий подвиг освобождения выльется, и как дальше солдат унять и направить? Все обязаны были вслух радоваться и приветствовать, приветствовать приходящие делегации, но уже начинали опасаться, не слишком ли сильно этот поток их несёт, и куда? Даже грузный Родзянко, произносивший речи с таким достоинством и одушевлением, возвращался после речей с выражением страдания и отчаяния. И его, могучего, несло как щепку куда-то.
Сам про себя Станкевич раскаивался, что тогда 27-го на Кирочной он замялся, послушался предостережения унтера и со всех ног не кинулся к своему батальону, не попытался подчинить его вовремя и повести к Думе, как просил Керенский. Керенский, кажется, один во всей Думе ничего не боялся, не трепетал перед революционным грозным потоком, смело в него входил и поощрял Станкевича. Вероятно потому, что сам ещё не понимал, во что вступает.
Прежний командир сапёрного батальона был убит в первую минуту восстания – когда во главе учебной команды вышел навстречу восставшим. Заменили его старшим в чине – но этот не понравился солдатам, начался бурлёж. Станкевич был избран помощником командира батальона, и ему приходилось сменить командира – на бессловесного прапорщика, который не должен был вызвать возражений.