Красные бокалы. Булат Окуджава и другие

А слух о том, что меня «опять не пустили»,

как вскоре выяснилось, возник не на пустом месте.

В Париж мы прилетели днем, а вечером в посольстве по случаю прибытия нашей делегации был устроен банкет. Ну, не банкет – скажем так, праздничный ужин.

Звенели бокалы, произносились тосты.

За длинным банкетным столом мы сидели вперемешку с посольскими.

С сидящей рядом со мной посольской дамой мы как-то сразу нашли общий язык и щебетали легко и непринужденно, как будто не впервые только что увидали друг друга, а знакомы тысячу лет.

Вдруг она сказала:

– Хотите увидеть ночной Париж?

Конечно, я хотел.

Она встала и властно сказала:

– Пойдемте.

Вывела меня к машине, села за руль. Я сел рядом. И мы помчались.

Ночной Париж был прекрасен. Но запомнились мне от этой поездки только мелькающие на ночном небе огни и смутный силуэт Триумфальной арки. И главное, конечно, – ощущение «праздника, который всегда с тобой», пьянящее сознание: Париж, Париж! Какое чудо! Я – в Париже!

Через полчаса мы уже опять сидели на наших местах за банкетным столом (нашего короткого отсутствия, кажется, никто не заметил) и как ни в чем не бывало продолжали нашу легкую и непринужденную светскую беседу. О чем говорили – не помню. Помню только, что вдруг ни с того ни с сего она вздохнула и пожаловалась на то, как им трудно теперь стало работать.

– Трудно? – удивился я.

Мне-то казалось, что теперь, после перемен, происшедших в стране в последние три года, работать им должно быть не в пример легче, чем в прежние, догорбачёвские времена.

– Да? – сказала она, посмотрев на меня в упор. – Знали бы вы, чего мне стоило добиться, чтобы ваша фамилия сохранилась в списке приглашенных!

Я был ошеломлен.

Вот оно, значит, как! Этот банкет, и тосты, и звон бокалов, и волшебная поездка по ночному Парижу – это все, значит, только парадная сторона. А за ней – все то же, хорошо мне знакомое. Какие-то темные закулисы, где кто-то из сидящих сейчас за этим банкетным столом и произносящих красивые тосты во что бы то ни стало хотел вычеркнуть меня из списка приглашенных на этот праздник.

– Ну что ж, – сказал я, – спасибо, что сумели меня отбить. Что благодаря вам и вашим усилиям я в Париже.

Сказал с полной искренностью, не кривя душой, хоть и подумал, что если и следует мне за это кого-то благодарить, то начинать надо не с нее, а с Михаила Сергеевича Горбачёва.

В Гренобле на одном из первых наших заседаний

произошел такой инцидент.

Входивший в нашу делегацию Олжас Сулейменов позволил себе довольно гнусную выходку. Поспорив о чем-то с Ефимом Григорьевичем Эткиндом, он заговорил с ним «как русский царь с евреем». Точнее – как советский человек с отщепенцем, невозвращенцем, предателем.

Подробностей и деталей я сейчас уже не помню. Помню только, что в этой своей отповеди Олжас назвал Эткинда бывшим профессором .

Запомнилась мне именно эта замечательная формулировка, я думаю, потому, что она поразила меня тогда своей очевидной нелепостью.

«Бывший профессор» был тогда профессором Сорбонны, и это новое его профессорство было уж никак не менее весомым, чем то, которого его лишили в Советском Союзе. Но главным было даже не это. Формулировка была комична сама по себе, и комизм этих привычных для нас советских оборотов обнажил в свое время еще Булгаков в своей «Зойкиной квартире»:

...

Сегодня – рассказывает там у него «бывший граф» Обольянинов – ко мне в комнату является какой-то длинный бездельник в высоких сапогах, с сильным запахом спирта, и говорит: «Вы бывший граф…» Я говорю –

простите… Что это значит – «бывший граф»? Куда я делся, интересно знать? Вот же я стою перед вами. <…> А дальше я еду к вам в трамвае мимо Зоологического сада и вижу надпись: «Сегодня демонстрируется бывшая курица». Меня настолько это заинтересовало, что я вышел из трамвая и спрашиваю у сторожа: «Скажите, пожалуйста, а кто она теперь, при советской власти?» Он спрашивает: «Кто?» Я говорю: «Курица». Он отвечает: «Она таперича пятух». <…> У меня все перевернулось в голове, клянусь вам. Еду дальше, и мне начинает мерещиться: бывший тигр, он теперь, вероятно, слон. Кошмар!

Пока я развлекал себя этими веселыми ассоциациями, событие приняло несколько неожиданный оборот.

Напоминаю, что заря перестройки тогда еще только-только забрезжила, и выходка Сулейменова была вполне в духе сохранявшей всю свою мощь советской официальщины. И хотя эта его выходка возмутила (я думаю) всех присутствующих, в первую минуту никто не нашелся: все сидели как оплеванные.

И тут встал Булат.

Холодно, сдержанно, по форме вполне вежливо, но по существу предельно резко и даже презрительно он высказал Олжасу все, что думает не только о неприличном тоне, но и о самой сути его высказывания.

Олжас ничего не ответил. Тем вроде дело и кончилось.

Но, когда вечером того же дня все мы собрались в кантине за обычным нашим общим то ли поздним обедом, то ли ранним ужином, Олжас вдруг встал и в мгновенно наступившей тишине публично принес Ефиму Григорьевичу свои извинения.

Не знаю, какая там работа перед этим происходила в его мозгу. То ли ему и в самом деле стало неловко, то ли вдруг до него дошло, что времена уже не те и зря он так оскоромился. Как бы то ни было, неприличную свою выходку он решил загладить. И извинился.

В Гренобле мы провели неделю

А следующую неделю – в Париже.

Там – помимо того что Париж – это «праздник, который всегда с тобой» – меня ожидало много впечатляющих встреч, главной из которых была встреча с Синявскими. Они встретили меня как родного, повели в ресторан, угощали какой-то редкостной дрянью – улиткой, которую надо было извлекать из ее скорлупы какими-то специальными щипцами. («Дадим еврею съесть улитку», – сказала злоязычная Марья, заказывая для меня это экзотическое блюдо.)

Потом чуть ли не всю ночь мы гуляли по Парижу, а остаток ночи провели у меня в номере: говорили, говорили – не могли наговориться.

Главной темой этих наших разговоров сразу стала история появления на страницах иерусалимского журнала «22», редактором которого был наш друг Шурик Воронель, сенсационных разоблачений Сергея Хмельницкого.

Меня эта история потрясла.

Не столько даже сама история, сколько давно уже мучивший меня вопрос, на который я не мог найти ответа: зачем Шурик это сделал? Что толкнуло его предоставить страницы своего журнала человеку, которого он ненавидел, для клеветы на человека, которого любил?

Шурик был близким другом Юлика Даниэля (он в свое время нас с ним и познакомил), а значит, и Андрея. С Андреем, правда, он был не так близок, как с Юликом, но и его тоже Воронели числили среди самых близких своих друзей. И вдруг – такой пассаж!

Мне не терпелось узнать: что же произошло? Какая кошка вдруг между ними пробежала?

Но это мое любопытство так и не было удовлетворено. Мне было только сухо сказано, что на самом деле никакой близости между ними (Синявскими) и Воронелями никогда не было.