Красные бокалы. Булат Окуджава и другие
Шрифт:
К зданию театра мы подошли со стороны Смоленской, и тут нашим глазам открылась выстроившаяся вдоль всего Арбата гигантская очередь пришедших проститься с Булатом людей. Ей не было ни конца ни края. (После я узнал, что нескончаемый этот поток не иссякал до позднего вечера.) И я грешным делом пожалел, что не захватил с собой своего писательского удостоверения, предъявив которое можно было бы ухитриться проникнуть в зал каким-нибудь другим путем. Но долго сожалеть об этом мне не пришлось: Васю узнали, и нас быстро – служебным входом – провели прямо на сцену.
Постояв у гроба, я расцеловался с Ольгой
Расцеловавшись с ними, я присел рядом, но посидел у гроба недолго, решив уступить место подходившим все новым и новым Булатовым друзьям. И, не задерживаясь больше на сцене, спустился в зал.
Зал был уже полон, и места там мне не нашлось. Но это оказалось даже к лучшему: не помню каким образом я оказался в одной из боковых лож и уютно там примостился.
В зале было полутемно. Негромко звучали мелодии Булатовых песен.
На душе у меня было умиротворенно и благостно. И чтобы не расплескать эту мою душевную благостность и умиротворенность, я решил уйти раньше, чем начнутся речи.
Я не сомневался, что и речи тут, конечно, будут другие – не те, к которым мы притерпелись за годы советской власти. Ведь на дворе теперь уже другое, не советское время. Да и произносить их будут не чиновники от литературы, а ближайшие друзья Булата: Володя Войнович, Белла…
Но ведь не обойдется и без Евтушенко и Вознесенского. А их, хоть я и не сомневался, что они тоже искренне любили Булата и выступать будут «не по службе, а по душе», слушать мне не хотелось.
Выйдя на улицу, я опять увидал издалека нескончаемую очередь людей, пришедших проводить Булата в его последний путь. И, хотя разумнее мне было повернуть к Смоленской, как-то так само собой вышло, что я медленно пошел в обратную сторону, вниз по Арбату. Шел и невольно вглядывался в лица людей, тянувшихся мне навстречу.
И вдруг, «по странной филиации идей», вспомнил другие, давние похороны, как и эти, сегодняшние, тоже проходившие не по первому, а по высшему разряду.
Хоронили Фадеева.
Гроб с телом застрелившегося писателя был выставлен в Колонном зале, и очередь идущих проститься с ним людей была не меньше той, которую я увидел сегодня. Так что эта возникшая у меня странная ассоциация была прямая.
Но это была ассоциация не по сходству, а по контрасту. Потому что если и было у этих двух очередей что-то общее, так разве только то, что обе были нескончаемые.
Случилось так, что на похоронах Фадеева я оказался вдвоем с Борисом Слуцким. Вместе пришли, вместе постояли в почетном карауле, вместе ушли.
На обратном пути Борис вдруг сказал:
– Весь день сегодня вертятся у меня в голове строки: «Был он только литератор модный, только слов кощунственных творец…»
У меня образ того, в чьих похоронах мы только что участвовали, с этими строчками Блока ну никак не ассоциировался. Наверно, потому, что я плохо помнил это блоковское стихотворение. Вернувшись домой, перечитал его:
Был
он только литератор модный,Только слов кощунственных творец…
Но мертвец – родной душе народной:
Всякий свято чтит она конец. <…>
И с какой-то бесконечной грустью
(Не о нем – Бог весть о ком?)
Приняла она слова сочувствий
И венок случайный за венком…
Этих фраз избитых повторенья,
Никому не нужные слова —
Возвела она в венец творенья,
В тайную улыбку божества…
Перечитав – понял.
Не с Фадеевым ассоциировались у Бориса эти строки, а с нескончаемым потоком людей, которые пришли на его похороны и «с какой-то безотчетной грустью» приняли вряд ли заслуженные покойником «слова сочувствий», и эти венки, и «фраз избитых повторенья», все эти произносившиеся над гробом «никому не нужные слова».
Я вспомнил это, когда шел по Арбату, вглядываясь в лица людей, медленно бредущих к театру Вахтангова, чтобы проститься с Булатом.
Да, это были совсем другие лица.
Эти лица не оставляли сомнений, что для каждого из пришедших сюда, чтобы влиться в эту скорбную очередь, переживаемая ими смерть была личным горем, личной невосполнимой утратой.
Это не только сближало, но и роднило всех этих людей – старых, молодых, совсем юных.
Но, помимо этого, было в их лицах что-то еще, сблизившее и сроднившее их и наложившее на эту пеструю толпу печать некой общности, слитности, единства.
Я не сразу понял, в чем она состояла, эта другая их общность.
И вдруг меня словно ударило.
Ну да, конечно!
Ведь эти лица я уже видел однажды. И сразу вспомнил когда: в ночь с 3 на 4 октября 1993 года.
Это были лица тех, кто в ту ночь откликнулся на призыв собраться у здания Моссовета, чтобы защитить хрупкую, только еще зарождающуюся российскую демократию от поднявшей голову фашистской угрозы.
Это к ним обратился тогда Гайдар.
И это к ним – и тогда, и раньше, и потом – с тем же призывом обращался Булат.
С ним же он обращается к нам и сегодня:
Возьмемся за руки, друзья,
чтоб не пропасть поодиночке.
Аннотированный именной указатель [1]
А
Адамович Алесь ( Александр ) Михайлович (1927–1994) – белорусский советский писатель, сценарист, литературовед, доктор филологических наук, видный общественный деятель, «прораб перестройки»
Аджубей Алексей Иванович (1924–1993) – советский журналист, публицист, главный редактор газет «Комсомольская правда» (1957–1959), «Известия» (1959–1964). Зять Н.С. Хрущёва
Азбель Марк Яковлевич (р. 1932) – советский и израильский физик. В 70-е гг. один из лидеров движения отказников (советских евреев, боровшихся за право на эмиграцию), редактор самиздатского политического и литературного журнала «Евреи в СССР». Эмигрировал в 1977 г. В настоящее время – профессор Тель-Авивского университета
Айги Геннадий Николаевич (1934–2006) – поэт и переводчик. Один из лидеров советского авангардного искусства 60–70-х гг., более известный за границей, чем у себя на родине