Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая
Шрифт:
— Тачанки разверну, — хмуро сказал Федоров. — Неделю отрабатывали маневр, товарищ командарм.
Миронов снова усмехнулся, как показалось Горбунову, с крайней беспечностью и добавил для большей лихости:
— Если хоть на сотню шагов отстанешь от конницы, не показывайся на глаза! — Миронов пригрозил сжатой в руке нагайкой. — Не жалеть кнутов на передках! Расстояние в атаке будет не больше трех верст, кони выдержат без запалу!.. Да, между прочим, вот и товарища Горбунова, члена Реввоенсовета, на одну из тачанок бы взяли. Он должен нашу атаку вблизи посмотреть. Там будет главное.
Горбунов от неожиданности как-то вздрогнул
Командарм понял ого озадаченность и кивнул в ответ как-то запросто, вроде по-отечески, с грубой фамильярностью, и в голосе его прозвучала неуместная шутливость: Ничего, Николай Петрович дорогой, я бы и сам с тачанками пошел, там опытный глаз нужен для точности маневра. Но на Федорова могу положиться, да и жаль, не могу бросить резервной дивизии Лысенко, подстрахую вас в случае чего... Поезжайте, пожалуйста.
— Советуете пересесть прямо в тачанку? — румянея скулами, спросил Горбунов.
— Нет, в седле. Вместе с товарищем Федоровым. Желаю удачи!
Миронов козырнул члену РВС, и полторы сотни тачанок загрохотали по мерзлой дернине вслед за кавалерией. Ездовые сразу же привстали на передках, засвистали кнуты, растянулись рыжие и вороные гривы по ветру, только пыль темными облачками завилась из-под колес. Тачанки медленно растягивались по фронту, догоняя идущую на рысях конницу, и Горбунову стало видно, как передовые дивизии тоже разворачиваются в лаву для атаки...
По правую руку мелькали густые, но чахлые от соли камыши Красного озера, слева, от озера Старого, выкатывалось в сизой мгле багроволикое солнце. Вся степь, розоватая от холодного тумана, была впереди засеяна бегущими фигурками пехотинцев, в панике бросивших Юшуньские позиции. Их было слишком мало, и вот их уже нагоняла с той, встречной, стороны сплошная туча пыли, конского топота, ярости и матерщины... Проблесками крошечных молний сверкали в пыли шашки атакующих. Огромная белая лава, разгоряченная азартом погони и кровью близкой и неминучей победы, шла на предельном карьере, рвущем из-под копыт землю и ощущение страха. Она как бы стаптывала и обращала в пыль, в ничто отдельных, настигаемых ею пехотинцев, праздновала и вымещала злобу за потерянный Перекоп. Мало того, именно в ближайшие часы все красные силы, просочившиеся на полуостров, должны быть сметены, уничтожены, и спокойная зимовка обеспечена для всей белой армии до самой весны!
Но конница красных, по-видимому вся мироновская армия, так некстати вылезшая из гнилой зыби Сивашей, нестройной, жидковатой лавой пробовала встать на пути... Где-то в белых тылах генерал Барбович принял донесения, перекрестился столь удачному стечению обстоятельств и махнул рукой — с богом! — будучи уже не в состоянии выйти из этой главной атаки во всей своей жизни. И вот уже две конные лавины мчались встречно одна другой, и померкло солнце в глазах каждого всадника, и смерть опахнула крылом узкое пространство в озерном дефиле...
Горбунов мчался следом за тачанками, а тачанки шли, что называется, впритирку за кавалерией. И вот в виду встречных всадников почувствовался сбой впереди, возникло какое-то смущение, испуг... Дрогнули, кажется, передовые всадники прославленных дивизий Качалова и Медведева и стали отходить, отплывать на обе стороны, делясь на два вялых, испуганных крыла. Бежали к чахлым
камышовым гривам, теснились к мерзлым окраинцам озер. И страшной была эта сумятица поражения, замирало сердце от предчувствия страха, но властная сила атаки продолжала втягивать Горбунова и Федорова глубже, к самой сердцевине боя.Мироновская конница распалась, последние всадники уходили влево и вправо... Был текучий, неуловимый миг, когда Федоров выпалил из ракетницы и остановил коня.
Уже близок был грохот копыт чужой встречной лавы, уже доносились дикие вопли и крики, гиканье и свист идущих в рубку сотен. Уже можно было различить за триста — четыреста шагов запененные морды лошадей, растрепанность грив, мелькание лиц с распяленными, орущими ртами:
— Ура-а-а-а...
— Ага-а, дрог-ну-ли прок-ля-тыи христо-про-давцы, пошли врас-сып-ну-ю, мать в-вашу!.. Р-р-руби!
Орали бородатые урядники и вахмистры, прикрывавшие собой вторую, сплошь офицерскую лаву. Вставали на стременах, опуская правые руки с клинками к лампасу для «затека», тяжести скорого удара. И, подчиняясь некоему закону сходящихся лав, клином шли в образуемый красными разрыв...
Но именно в этот момент, в доли минуты, привычно развернулись тачанки красных! Левые пристяжные, хрипя, осаживаясь, чуть ли не ломая дышла, коренники с ржанием и фырканьем забирали влево, правых пристяжных секли кнутами, чтобы не унять скорости в развороте...
Скакавший рядом с командиром дивизиона Горбунов видел с высоты седла своими глазами всю эту удивительную и страшную операцию пулеметных тачанок.
Они отработали маневр образцово, как понял он, потому что все встали в прямую линию, колесо к колесу, выставив навстречу атакующей вражьей коннице тупые стволы пулеметов. Пулеметчики сгорбились за щитками и сжали ручки затыльников, и Федоров подал в нужный момент команду «огонь». И грянул гром небесный: конница генерала Барбовича попала в шквал шестислойного пулеметного огня.
Первые же очереди пулеметов срезали начисто передние линии атакующих. Кони падали, летели через головы, растягивались намертво в полете, всадники то никли в седлах, то вскидывали руки и картинно, как в дурном сие, вылетали из седел, пропадали внизу, в густой и уже кровавой пыли. А сзади напирали новые ряды обреченных на смерть.
Это было невероятное, ужасающее зрелище. Ничего похожего не приходилось видеть Горбунову за два года войны в Таврических степях. Не слышал подобного он и от старых конников — это был новый маневр Миронова, продуманный еще на Днепре, на марше через Сиваш, а может быть, и раньше. Была задача: уберечь в бою красных казаков всех до единого, а белых разгромить наголову... Горбунов вспомнил небрежно сказанную Мироновым злую фразу: «Чуют большую кровь, сволочи!..» и понял настроение, с которым она была сказана: смертью наказать безумие этой последней атаки белых!
Пулеметы еще били по клубящейся пыли, хлестали огнем по бьющейся в смертной агонии чужой конной массе, когда из недалеких тылов, слева, при ясном солнце замелькали широкие красные полотнища 21-й дивизии Лысенко, идущей в атаку во главе с самим командармом. А от камышей, из болотной зыби, будто восставшие из мертвых, разворачивались эскадроны Блиновской. С гиканьем и криками, коршунами кидались в погоню за уцелевшими белыми всадниками.
Сколько времени продолжалось все это — пять, десять минут? Или, может быть, целый час?