Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая

Еще недавно, всего-то два года назад, он воевал, спорил и горячился по другому поводу и окончательно разошелся с прежними друзьями по литературному цеху — Андреевым, Чириковым, Телешовым и даже Шмелевым, до смерти напугавшимися в революции того самого народа, над судьбой которого они печалились и пели ему осанну единым, хорошо спевшимся хором. Была с ними крупная ссора, которую хоть можно понять. Они ушли. Из жизни, из России — кто куда. Но свято место пусто не бывает: место писателей, откачнувшихся от нового дела, тут же заняла какая-то мошкара, которая ничего не смыслит в культуре, но тем не менее диктует свои условия...

Те злословили печатно, что-де «Серафимович продался «Известиям Совета рабочих и солдатских депутатов» за хорошие деньги», эти же потихоньку муссируют мысль, что Серафимович вообще-то никакой не пролетарский писатель, если остро атакует авангардизм и отстаивает старые жанры в литературе, а кроме того защищает мелкобуржуазных попутчиков вроде Вересаева или Сергеева-Ценского...

Горько.

И при всем том уже два месяца нет писем от сына Анатолия, а ведь он не на пикник же уехал, а на фронт, да в самое пекло, против Деникина, там каждый божий день — игра со смертью!

Серафимович бродил в одиночестве близ старой усадьбы, забивался в лес, подальше от исхоженных тропинок, пристраивался где-нибудь на пне или поверженной ольхе и пробовал дописывать свою пьесу «без героя». Но его вновь тянуло к мысли о сыне, ближайшим заботам, давило тяжкое чувство зависимости от того, что свершалось где-то на стороне, вне пределов его власти и воли. Тяжело все-таки в такое время иметь взрослых сыновей!

С этим старшим Толей вообще беда. Бывали муки просто непереносимые... В самый критический момент боев с юнкерами в Москве позвали однажды к телефону. Сердце оборвалось от предчувствия, и тут голос, грубый, мужской, совершенно как будто спокойный:

— Вы писатель Серафимович?

— Да. Что случилось?

— Кремль только что взят юнкерами. Ваш сын вместе с другими пленниками поставлен под расстрел.

— Но... как же? Кто вы, откуда говорите?!

— Мне удалось его вывести, он жив. Но тут другая опасность: нас чуть не разорвали дворцовые служители, челядь... Кричат: большевиков покрываю! Грозят, но я употреблю все усилия...

— Кто вы?

— Я офицер. Жил когда-то на Дону...

— Я сейчас приеду... — заметался Серафимович.

— Боже вас сохрани, только испортите дело! Ждите вас где-нибудь у Кремля, нам потребуется убежище.

В самом деле сын побывал под расстрелом. Всех безоружных, сдавшихся красногвардейцев ставили толпой к стене, били по ним из пулемета, люди корчились в стонах и крови, другие бежали врассыпную и падали замертво в нескольких шагах. Сын с товарищем забились за немецкую пушку, музейную, тем и спаслись. Тут этот офицер подбежал, выручил...

Между прочим, за несколько минут до избиения Анатолий увидел среди карателей сына директора гимназии Адольфа, на год раньше окончившего гимназию и теперь произведенного в офицеры.

— Подтвердите, что я гимназист из гимназии Адольфа, — попросил Анатолий. Гимназия была известная, учились в ней больше дети состоятельных граждан. Бывший сотоварищ по спортивным играм и библиотеке повернулся к юнкерам и сказал с мужественным хладнокровием:

— Этого... первым надо расстрелять: он большевик, и отец его большевик.

Хорошо, что юнкера не поставили сына перед строем, а просто оттеснили в толпу избиваемых...

После, когда повстречались, Серафимович почти не узнал сына: чужое, отстраненное лицо, чужие глаза, рассказывает обо всем спокойно-равнодушно, глуховатым голосом смертника, темно усмехаясь...

Такие петли вязала их жизнь с самого начала революции. А теперь вот о нем никаких вестей...

Вот уже и середина августа, по вечерам прохладно, от речки тянет сквознячком осени, после ильина дня нельзя купаться, на старых липах и березках уже проскальзывает первый желтый лист. Эти дни — прекрасное время для работы, но пьеса почти не продвигается, тусклое какое-то состояние, право... Предчувствия давят на сердце.

И не спится. Ни днем ни ночью нет забвения.

...Однажды в распахнутое окно к Серафимовичу кто-то бросил маленький сосновый сучок, обернутый листком бумаги; оказалось, записка: «М. Г.! (Милостивый государь) не сможете ли разделить скуку одного праздноотдыхающего старца? Очень хотел бы с вами познакомиться лично, так как читал ваши книги. С почтением, искренне ваш К. Т.»

Серафимович подивился шутливости приглашения и выглянул за окно. Внизу терпеливо стоял с поднятой головой в шляпе-канотье сухонький, седенький старичок профессорского вида, с тросточкой, в просторной дачной блузе и парусиновых брюках. Стоял и смотрел в окно Серафимовича с простодушием шалившего мальчугана, и только седая длинная бородка лопаточкой да трость, отставленная упором в сторонку, удостоверяли почтенный возраст шутника. Глаза, впрочем, молодо усмехались сквозь прищур.

— Простите, что побеспокоил вас, возможно, в рабочие часы, но... узнал, что вы здесь и не стал ждать! Спускайтесь, пожалуйста, на землю, пользуйтесь тем, что хоть погода стоит превосходная, право!

Старичок снял шляпу-канотье и картинно отвел руку со шляпой, как бы приглашая входить в его обширные апартаменты. Под шляпой обнаружились еще здоровые, упругие волосы на прямой пробор (не то, что у Серафимовича!). Серафимович тоскливо провел рукой по лысоватой своей голове, кивнул с дружелюбной готовностью и спустился вниз.

— Профессор Тимирязев. Прошу любить, как говорят, и жаловать, — представился веселый старик.

Серафимович смутился и прижал руку к груди. Шутливость мгновенно оставила его, пришлось чинно пожать руку и тоже отрекомендоваться.

— Ну и слава богу! — весело заговорил Тимирязев, не желая менять уже избранного им беспечно-веселого настроения и общения на этом курортном досуге, среди высоких сосен и белых колонн усадьбы. — И слава богу, что вы тоже простой и милый в обхождении! А то прямо беда, одни служебные лица и курьеры! Курьеры, курьеры, сорок тысяч одних курьеров, не правда ли?

Серафимович сразу освоился с ученым человеком, почетным членом Российской Академии наук, а также Оксфорда и Кембриджа и вдруг заразился его настроением, веселостью:

— Простите, профессор, а что вы сего дня изволили... есть за обедом? — спросил, смеясь.

— Как то есть? Каков был паек, вы хотите сказать? Но вполне, знаете, приличный паек: какое-то молоко, хлеб, даже рыбка с жареной картошкой. А что? По-моему, неплохо, по нынешним-то временам?

— Вот и я думаю, профессор: кормят здесь прилично, забота проявляется отменная, только работай! И люди, как правило, забывают про отдых. Но тут один пансионер, знаете, заскулил по английским сандвичам и гамбургским бифштексам — так странно!