Красные и белые. На краю океана
Шрифт:
Смирно! скомандовал Уборевич. — Слушайте меня внимательно. Своим самовольным уходом с передовой вы совершили ошибку, граничащую с преступлением. Но у вас есть еще возможность исправить ее —возвращайтесь на позиции!
Кто там крутится? Гони его в шею,— послышались угрожающие голоса.
695
— Шаг вперед —и я открою пулеметный огонь! — крикнул Уборевич.
Как бы в подтверждение его угрозы е правой стороны из кустов показались двуколки с пулеметами, с левой вымчался эскадрон осетина Хаджи-Мурата, известного всем своей лихой оесстрашностью. Бунтовщики попятились.
Оттого ли, что бунтари увидели пулеметы и кавалеристов, выросших словно из-под земли, оттого ли, что голос командира был совершенно спокоен, но таил в себе власть и силу, они начали исполнять его приказ.
Штаб бригады располагался в охотничьей избушке, на речном обрыве. В реке истаивала вечерняя заря, при ее свете Уборевич писал свой первый приказ:
«Именем векового народного горя требую проявлять стойкость и храбрость в сопротивлении врагу. Никогда не склоним наших знамен перед противником!»
Это был приказ — клятва на верность революции и на рыцарское ей служение, и возвышенные слова появились сами собой, хотя Уборевич избегал их в разговоре.
Неслышной походкой подошел следователь Особого отдела, таинственно прошептал:
— Они во всем признались...
— Кто это «они»? — не понял Уборевич.
— Подстрекатели из Первого Вологодского.
— Что за люди?
— Вятские мужички, вологодские мужички, здешние охотнички,— зачастил следователь.
— Грамотный народец?
— Помилуй бог, темнее ночи!
— Они хоть понимают, в чем сознаются?
— Крестятся да говорят — бес попутал, сер подбил...
— Откуда у вологодцев сэры появились? Мужички еще англичан и не видели.
— Не серы, а эсеры, товарищ комбриг.
Невеселая улыбка тронула губы Уборевича.
— Вот теперь все ясно. Эсеров арестовал?
— Так точно!
— А бойцов освободи. Безграмотные мужики обмануты эсерами...
Выдался редкий час фронтового затишья, английские канонерки не обстреливали позиций красных, самолеты не сотрясали воздух ревом моторов, бойцы дремали в окопах. Над речными обрывами повисла пустынная, щемящая сердце тишина.
Уборевпч давно не испытывал такого удовольствия, оглядывая дебри, похожие па зеленое море. Под ногами лежала большая река с протоками, заливчиками, старицами, березы и ветлы на ее берегах уже оделись в золотистую дымку первоначальной осени, вода напоминала расплавленное олово и шла ровно, мощно, неукротимо.
Над боревичем пролился ясный, словно из горного хрусталя, возглас, потом другой, за ним третий — такие же звонкие^ и прозрачные. Лебединая стая проходила в черном небе, и Уборевич встрепенулся, и увидел он озеро, заросшее по берегам камышами, и белых лебедей своего детства. В уме прозвучали слова: «Белый лебедь летит, напрягая крыло, белый лебедь под небом далеким. Ты уйдешь и обронишь меня, как перо, и оставишь меня одиноким...»
...Старому крестьянину Петрясу Уборявячусу не просто было воспитывать большое потомство. Иероним — одиннадцатый ребенок в семье, но отец, перебиваясь с хлеба на квас, все же послал его в гимназию. Иероним
проявил пристрастие к точным наукам, особенно к математике, уехал в Петербург, поступил в политехнический институт, но мировая война помешала учению, его послали на краткосрочные курсы офицеров. Вскоре подпоручика Уборевнча назначили командиром гаубичной батареи на Румынском фронте.Весной восемнадцатого года судьба забросила его в таежный край, о котором он знал меньше, чем о джунглях Амазонки.
Бурая трава покрылась инеем, недвижно висели оранжевые березы, за ними темнела стена сосен, рассвет рождался из речной воды. Крякали неисчислимые стаи уток, птица табунилась перед отлетом и казалась пестрой тучей, упавшей в Северную Двину. Уборевич проснулся от характерного постукивания пароходных плиц. Вскочил на ноги: «Уж не англичане ли решили попугать перед рассветом?» Но перестук катился с верховьев, и вот из-за мыса вывернулся буксирный пароходик с двумя баркасами.
Это из Котласа, это свои,—решил Уборевич и услышал выстрелы караульных. Тотчас пробудились бойцы и рассыпались по обрыву.
Буксир долго разворачивался, чтобы пристать против течения, бурный поток относил баркасы, у бортов толпились люди, что-то кричали, размахивая винтовками. С буксира еще не сбросили трап, а какой-то бородач в шинели, с алой лентой на шлеме, выпрыгнул на берег.
— Вятский добровольческий отряд прибыл в помощь Шестой армии. По приказу командарма поступаем в распоряжение Нижне-Двинской бригады. Где комбриг? — заговорил он торопливо.
Вот командир, пожалуйста! — осклабился Хаджи-Мурат.
>— Вы комбриг? — недоверчиво спросил бородач.
— Меня зовут Иероним Уборевич. С кем имею честь?
Командир отряда Алексей Южаков. Уж больно молоды, сразу не поверишь, что самый старший здесь.
— Нычего, пожалуйста,— бесцеремонно ответил за комбрига Хаджи-Мурат.
— Молодость такой недостаток—оглянулся, а его уже нет,— ответил Уборевич. — Я много наслышан про вятских.
— На Клондайке с вяцкими я хижины рубил, после нашей смерти еще тыщу лет простоят,— заметил Хаджи-Мурат.
— Вятка прислала вам в подарок толокна да самосада,—> сказал Южаков под восторженный рев бойцов.
— Лошадиный помет сушим да курим. Дай табачным дымком подышать...
Южаков протянул полный кисет махорки, десятки рук молниеносно опустошили его.
— Что еще кроме провианта и махорки привезли вятичи? — спросил Уборевич.
— Дух оптимизма, веру в скорую победу...
Исходил листопадом сентябрь, свинцовела, подернувшись холодком, речная вода, леса оглашались журавлиными кликами, на утренних зорях трубили сохатые.
Английские суда прилагали все силы, чтобы прорваться на Котлас, но красные орудия держали под убийственным обстрелом фарватер. Англичане высаживали десанты, пытаясь обойти полки Уборевича, он перекрывал все пути на полузамерзшпх топях.
Над позициями красных появился английский самолет, долго и смело кружил, покачивая фанерными крыльями, на которых отчетливо виднелась эмблема — лев со щитом, но зря стреляли полевые орудия, напрасно матерился Хаджи-Мурат — летчик ушел безнаказанным.