Красные и белые. На краю океана
Шрифт:
клонении перед искусством? А что такое совесть? Может быть, жалость к людям? Но невозможно жалеть дрянь, ничтожество, пошлость. Вот говорят про кого-нибудь: он чертовски талантлив. И опять, что такое талант? По-моему, талант — это способность удивлять людей правдой, к которой они привыкли и перестали замечать».
У соседнего костра кто-то рассказывал бай.ку, Южаков прислушался. Рассказчик врал развязно, бесстыдно:
— Со мной такое приключилось в Сибири, что помилуй господи! Ехал из одного села на тройке, так ехал—снег под полозьями пел! А кони-то были какие, не кони —
Рассказчик потянулся за трубкой, кто-то нетерпеливо спросил:
— А дальше-то што? Волки-то што?
— В клочья меня разорвали...
Бойцы дружно захохотали, Южаков тоже улыбнулся: любил, когда люди удивляются чему бы то ни было.
Ночь вошла в озеро косякамц лунного света, ноющим стоном комариных туч. Южаков не мог избавиться от чувства какой-то нереальности, овладевшей северным миром. Все было здесь сном — сопки, тайга, синий цветок, раскрывавшийся у ледяного тарына, охотники — доверчивые, как дети, белые ночи, берущие за душу. В этом мире неестественными были только люди, убивавшие без разбору всех, кто попадался под руку.
Южаков положил голову на ладони и уснул. И приснился ему. нехороший сон.
Он идет по ночной тайге, спотыкаясь о корни, цепляясь за иссохшие сучья. Сумрачно под старыми-елями, но вершины их белы от лунного света. Тайга расступается, Южаков выходит на поляну, заросшую травами, на середине поляны возвышается беломраморный храм. Он поднимается на паперть, открывает тяжелую, окованную медными полосами дверь. Нет ни души в храме, но под сводами вытянулись в бесконечные ряды золотые светильники с хрустальными чашами. Южаков идет между светильниками — одни горят сильно и ровно, другие едва теплятся.
«Почему здесь одни светильники?»—удивляется Южаков.
«Ты находишься в храме жизни, как раз перед собственным светильником. Когда он погаснет, ты умрешь»,— раздался холодный голос.
Южаков вздрагивает от неожиданности, отступает на шаг, стараясь увидеть между светильниками человека. Нет никого, но голос, резкий, неприятный, продолжает:
«В твоем светильнике последние капли эликсира жизни. Как
только они выгорят, тебе конец, но посмотри налево. Рядом светильник твоей матери...»
Охваченный любопытством, Южаков заглядывает в материнский светильник, что горит сильным и ровным светом. В уме Южакова мелькает дымная мысль, он отгоняет ее, мысль вспыхивает с новой силой, становясь еще более соблазнительной.
«Что же ты медлишь? Возьми из материнского светильника эликсир и будешь жить. Матери для того и существуют, чтобы спасать своих детей. Ради них они готовы на преступления, на подвиги, на смерть. Если бы мать была сейчас здесь, она бы сама наполнила твой светильник эликсиром жизни. Бери и живи! Живи!»—с темным торжеством советовал голос невидимого человека.
Подчиняясь страху за свою жизнь, Южаков приподнимается на цыпочки и отливает из светильника эликсир. Хрустальная чаша матери гаснет, зато разгорается
его собственная.С громко стучащим сердцем, без гордости от содеянного, выбирается он из храма. Луна уже закатилась, белый мрамор ступеней почернел.
«Если ты убил мать, то какое принесешь счастье людям? — спросил ледяной голос. — Чем ты лучше меня, убивающего ради своего благополучия? Я — убийца, ты—убийца, только ты опаснее и подлее...»
«Почему ты скрываешься от меня? — спрашивает Южаков, чувствуя к невидимому голосу внезапную злобу. — Боишься, что ли?»
«Я никого не боюсь! Для меня человек — пыль на дорогах истории. И ты — пыль, и сам я — тоже пылинка...»
Из темноты проявляется фигура в охотничьих сапогах, в оленьей куртке.
«Вот и я. Смотри и запоминай...»
Южаков вглядывается в широкоскулое умное лицо, в котором энергия и сила и в то же время обреченность смертника.
«Меня зовут Иваном Елагиным. Ты охотишься за мной как за волком, но пока что...»—Елагин вытаскивает из кармана револьвер.
Южаков хочет бежать —ноги не двигаются, пытается вскинуть руку — не поднимается, зовет на помощь — не слышит своего голоса, но чувствует, кто-то трясет его за плечо.
— Крепко спишь, нюча. Приснилось дурное, стонал шибко,— сказал проводник.
— Где был, Элляй?
— На том берегу выследил волка, но не мог застрелить. Стар я стал, ушел от меня тойон Елагин...
Наконец наступил час, когда они встретились лицом к лицу: их разделяла только узкая лесная протока. Южаков увидел Ивана Елагина и Лаврентия Андерса, стоящих у самой воды.
— Сдавайтесь! — крикнул Южаков, раздвигая кусты и рассматривая своих противников. Можно было двумя выстрелами свалить этих людей, но к чему лишняя кровь, когда война на Побережье окончилась?!
— А что будет, если сдадимся? — спросил Андерс.
— Это дело трибунала.
— А я не считаю себя преступником. Я побежден не красными, а судьбой.
— Сдаетесь вы или нет? — раздраженно спросил Южаков.
— Кому же сдаваться-то? Сами прячетесь за деревьями, а требуете сдачи. Неприлично сдаваться невидимому противнику.
Южаков раздвинул кусты, вышел на берег протоки, и Андерс вскинул к плечу винчестер...
Южаков пошатнулся, но устоял на ногах, не чувствуя ни боли, ни страха, только какая-то дымка появилась перед глазами. Дымка быстро разрасталась в багровый туман, завесы его оседали на деревья, на тусклую протоку, и словно провалились куда-то Андрей Донауров, Элляй, красноармейцы. Веселый весенний мир — от горизонта до горизонта — затягивался красными полосами: они тяжелели, сгущаясь над Южаковым.
Усилием воли Южаков приподнял голову к небу, уже погруженному в оранжевую мглу, и вот из нее возникли вершины, обрывы, пропасти, и лишь тогда до сознания докатился звук выстрела. Южаков услышал гулкое, ломающее таежную тишину эхо.
— Алексей Иваныч, что с тобой? Алексей, Алеша! — Донауров бросился к Южакову, приподнял его голову, расстегнул гимнастерку.
Пуля угодила в правую сторону груди. Донауров перевязал рану, пощупал пульс. Южаков дышал тяжело, прерывисто, задыхаясь от жгучей боли.