Красные и белые. На краю океана

— Кто такие? — спросил вислоусый фельдфебель.

—- Что за часть? Где командир? — ответил на вопрос вопросом Азин.— Расселись, как в кабаке. Десять минут наблюдал за вами, а вы хоть бы хны. Ты — начальник поста? — надвинулся он на фе'льдфебеля.— Почему не вижу часового?

— Вон часовой и подчасок с ним,—слегка оробел фельдфебель.

— Ну и дурацкое место выбрали. От красных спрятались, а что творится рядом^—не видите. С соседями связался дозором?

— Так точно! Левее, на берегу Казанки, чехи. А вправо, за рощей,— охранение кавалерийского полка. Место у них глухое,—того и гляди, азинцы пролезут. Может, проскочите, узнаете, начеку ли они? Закурить не найдется? — попросил фельдфебель.

— Бери всю пачку — пусть ребята покурят. Так, говоришь, надо проверить охранение кавалеристов? Не спят ли?

— Не должны спать,— отозвался фельдфебель. — Новый-то командир ротмистр Долгушин строг насчет дисциплины...

— Знаю его, знаю! С Долгушиным в одном полку служил. Строговат он, зато храбр! До свиданья! — Азин, сопровождаемый товарищами, поскакал в рощу.

На обратном пути Азин грубо выговаривал Дериглазову и Шурмину за легкомысленное отношение к полевой разведке. Необузданный характер, самолюбивая властность мешали ровным взаимоотношениям Азина даже с его лучшими друзьями. Он требовал от них большей изворотливости и военного умения, чем они обладали. Вчерашние рабочие и мужики не могли и не решались действовать так же смело и расторопно, как Азин. Ему самому помогали и ум, и отчаянная, почти нахальная смелость, и та врожденная сообразительность, что выводит человека из самых рискованных положений.

Друзьям Азина казалось странным, что на своевольную натуру его успокаивающе действовал старый Лутошкин. Азин действительно чувствовал себя с Игнатием Парфеновичем и легче и веселее. Он любил потолковать с горбуном на отвлеченные темы,— язвительный ум Лутошкина освежал, а иногда и взвинчивал его.

— Вернулись голодными как волки,— сказал Азин, скидывая

мокрую бурку. — Что дадите перекусить, Игнатий Парфено-вич?

— Закуска у меня царская: лук, огурец, есть и молочко от дикой коровки. — Игнатииг Парфенович поставил на стол бутыль самогона. — Махорки в самогон шурум-бурумщик все же подсыпал. Для лихости. Вот народец! Ты им счастье завоевываешь— они тебе самогоночку с махоркой.

— Ну, ну! Пофилософствуйте, а мы пока поедим.

— Ты, юный мой человек, сегодня мужиков к общему счастью с маузером в руке не призывал? — ухмыльнулся Лутош-кин, кромсая ножом каравай ржаного хлеба.

— А зачем же маузером в будущее гнать? Можно и словом.— Азин захрустел луковицей. — Сами говорите: словами убеждают, примерами воспитывают.

— Не созрели еще наши мужички для будущего рая. Эх вы, молодые мечтатели! Желаете всемирного счастья, а люди-то его хотят, но каждый для себя. Сколько живет на земле человеков— столько же есть и понятий счастья. Мое маленькое счастьице в том, когда исчезает боль, меня терзающая,— сочный бас горбуна прозвучал с ласковой, но неприятной уверенностью.

— Это вы врете!

— А правды единой нет. Вот вы, юные люди, говорите — все для счастья людского? Для блага народного, говорите, идем на последний, на решительный бой.

— Не только говорим — делаем! — рассмеялся Азин.

— А почему же ты расстреливаешь и белых и красных? Чужих и своих? По какому праву? Кто дал тебе это право, ставить к стенке человека? Человек-то носит в себе целый мир с надеждами и мечтами, а ты его — к стенке? Сказал — дезертир— и бабах! Объявил трусом и — шлеп? Ты же не человека, ты мир, заключенный в нем, убиваешь,— жарко говорил Лу-тошкин, и чувствовалось, что он своими словами гипнотизирует себя же. — Почему ты разговариваешь с человеком с помощью одного распроклятого маузера?

— Я говорю железным языком революции,—с твердой убежденностью ответил Азин.

— Железным языком можно договориться до пирамид из человеческих черепов. Страшно, что для таких юнцов убийство стало делом техническим. Вы не задумываясь уничтожаете интеллигенцию—мыслящую душу народа.

— Мы уничтожаем интеллигентов? — налился злым румянцем Северихин.— Интеллигентов, воюющих с собственным народом, мы станем расстреливать. Мы будем с корнями вырывать подобное зло.

— Вырывать зло с корнями — удобная ширма для любых преступлений. Об этом свидетельствует вся человеческая история.

*— Историю человеческую писали бесчестные историки с несправедливых позиций,— азартно возразил Азин. — Историю нашей революции мы напишем совершенно иначе.

— Дай бог, дай бог! Жалко, не доживу до тех благословенных времен. Легче быть муллой — труднее правдивым историком.

— Вы досмеетесь до неприятностей, Игнатий Парфенович.

— Смеющаяся личность забывает о страхе.

— Если бы я верил, что вы сами верите тому, о чем говорите,— поставил бы вас к стенке,— сказал Азии.

— Вот мы и вернулись к уничтожению мира, заключенного в человеке. Придет, Азин, твой смертный час, и поймешь ты — какой мир в тебе погибает. Меня, конечно, как божью коровку,— щелкнул пальцем и — нет! А ведь народ не зря даже насекомое величает тварью божьей. Я согласен, что нет бога, кроме народа, но палачи — не пророки его. Запомни это, юный ты мой человек; заруби это на своем носу. Что касается отправки меня на тот свет, то вспомнил я слова апостола Иоанна: в те дни люди будут искать смерти, но не найдут ея, пожелают умереть, но смерть убежит от них. Мудрый был мужик апостол Иоанн. И не расстреляешь ты меня, Азин, ибо мне суждено умереть своей смертью. И смерть моя не удивит друзей моих—» они уже давно считают меня умершим...

— Полтора миллиарда миров живет на земле. Но, Игнатий Парфенович, многие из этих живых миров мечтают лишь о том, как схватить за горло себе подобных,— уже сердито произнес Азин. — Вот эти самые миры — мои непримиримые враги. Вы преподносите мне какую-то жалкую толстовщину, а я не могу не сопротивляться злу. Сейчас напряжение социальных страстей достигло всех мыслимых пределов. Вопрос — мы буржуев, буржуи нас — висит как топор над вами, надо мной, над красными, над белыми! В гражданской войне невозможно с холодным любопытством ждать, кто победит. В такой войне трус становится предателем, дезертир губит героя, паникер уничтожает одержанную победу. Вот почему я расстреливаю трусов и дезертиров. Струшу я — и меня к стенке! Именем Революции к стенке труса по фамилии Азин!..

Темнота за окном казалась непроницаемой. На площади у костров грелись красноармейцы — общий говор проникал в избу, как отдаленный шум дождя. Ночь жила ожиданием новых опасных событий.

— Эти красноармейцы скоро будут штурмовать Казань. Сколько живых миров исчезнет во имя революции и народа? Вы об этом подумали, Игнатий Парфенович? — показал на окно Азин.

Огненный шар ударил в церковную колокольню: воздушная волна вышибла стекло из окна, осколок раскроил скулу

Шурмина. Азин еще видел, как церковный крест, перевертываясь и ударяя по куполу, падал на землю, и тотчас услышал отчаянную стрекотню пулеметов. Он прыгнул в разбитое окно, перемахнул через палисадник на улицу.

Чехи нанесли неожиданный удар по частям Мильке, прикрывающим с левого фланга позиции Северихина и Дериглазо-ва. Не выдержав натиска, Мильке приказал отступать; отступление превратилось в бегство. Мильке показалось, что чехи обошли его, и он погнал связных к Азину.

Азин бросил на помощь Мильке батальон Северихина, конницу Турчина, добровольцев Дериглазова. Чехи были отброшены уже с околицы деревни и опять залегли в окопах. Азину удалось захватить два броневика, несколько полевых орудий. Но этот успех не принес радости: Азин не знал, как поступить с Мильке.