Красный рок (сборник)

* * *

Тусклая копченая лампочка, обнесенная металлической сеткой и всю ночь горевшая в палате, совсем обесцветилась, перестала быть видна. Настало сероватое бессолнечное утро…

Войдя в пустой туалет, Серов наткнулся на ползущего Рубика. Рубик на сером с прозеленью каменном полу что-то озабоченно выискивал. Лицо его, с узкими и глубокими прорезями и вдавленными туда желтыми глазами, с нависшим над губой носом, выражало лукавство.

Ползающий на четвереньках поминутно, хоть и с большими усилиями отрывал левую руку от сочащегося сыростью пола и откидывал наползавшую на глаза косую челку.

– Бычки-бычки-чинарики, тараканчики-бычки-бычки… – бормотал хитрый Рубик, хотя сейчас перед глазами его ни тараканов, ни другой дергающей усами и хвостами нечисти не было. Сейчас перед глазами его блуждали по туалетному полу сильно уменьшенные и слегка, как в плохом зеркале, искривленные умершие родственники. Умный и медицински просвещенный Рубик, чтобы не показать, что он блуждающих мертвецов этих боится, дерзко хватал их за ноги, за штанины, за полы одежд, но они продолжали все так же неостановимо и бесконечно возникать и исчезать в туалете.

Рубика мотало по полу, как укушенного змеей. Белая, медленная, еще пугливая, но уже плотно выстлавшая и глазное дно, и корочку мозга горячка прижимала к полу, истерическое возбуждение подкидывало вверх. Рубика привезли вчера, и он, хоть и был в полубессознательном состоянии, крепко сжимал в руках детскую, всем хорошо известную игрушку «кубик Рубика». Поскольку Хосяк отсутствовал, а Глобурда занимался «телетеатром», ставил диагноз и определял строгость режима ординатор Потрошенко. Либерально-демократический Потрошенко не стал слишком мучить и истязать больного, пристегивать его к кровати не стал. Он ограничился стандартным набором лекарств и ушел спать. И вот теперь вдруг очнувшийся и получивший полную свободу Рубик купался в волнах лихорадочного делирия, приближая свое тучноватое тело к неминучей, хотя, может, еще и не скорой, развязке…

Дверь туалета отворилась, вошел раззевавшийся со сна Полкаш. Глянув на ползающего по полу, он недовольно гавкнул:

– Убрать эту падаль!

Вбежавшие на голос Цыган и Марик потащили Рубика к выходу, и здесь Полкаш заметил выходившего из обрезанной до половины кабины Серова.

– Ага! Вот мы за вчерашнее и поквитаемся! Сейчас… Сейчас…

Полкаш согнул свою волосатую голую руку, другой рукой попробовал взбугрившуюся мышцу.

Серов не стал ждать продолжения и, пользуясь тем, что Цыган и Марик были заняты Рубиком, нагнув голову, кинулся на Полкаша. Полкаш успел отскочить, Серов только чуть задел его, но путь оказался свободен.

Пробегая по коридору третьего этажа, Серов слышал, как вопил, впадая в истерику, доходя до бабьего визга, Полкаш:

– Завтра… Завтра на «телестудии» поквитаемся! За все…

Во дворе кормежка лекарствами еще не началась. Серов сел на соляры. Сегодня его по кругу не вело. И хотя левую руку крючило, кожа на голове саднила, а сама голова плыла и медленно, в рваном туманце оборачивалась вокруг своей оси, как плывет выщербленный волнами и ветром арбуз, – жить стало легче.

Серов только собрался прилечь на соляры, как во двор вместо санитаров выскочило какое-то существо, тут же привлекшее к себе всеобщее внимание. Существо, которое Серов принял сперва за обряженную в долгополую блузу и в берет обезьянку, приближалось и вскоре оказалось очень старым, морщинистым, но, кажется, вовсе не дряхлым человеком. Человек доскакал до раздаточного столика, взгромоздил на него раздутую, набитую каким-то тряпьем сетку, которую до этого держал за спиной, и пронзительно, так, что заныла костная ткань зубов и засвербело в ушах, закричал:

– Марр! Марр! Марр! – голос был свеж, напевен. – Марр… – сардонически заржал он, сел на стул, стоящий перед столом, и при этом почти весь, если не считать кривенького широноздрого носа и беретика, за столом этим укрылся. – Марр… Седни, я извиняюсь, про Марра рассказывать не буду!

Серов с удивлением глядел на сморщенное существо. Что-то знакомое, но трудно вспоминаемое сквозило во всем его облике. Что-то шутовское, народническое и первомайское одновременно. Меж тем морщинистый человечек стал трясти своей сеткой, стал вынимать из нее маленькие недоплетенные накидки, коврики с дырочками… Больные стали к человечку подходить, стали эти накидки из лапок коричневых брать.

Человечек оказался распределителем работ, «трудотерапевтом».

От нечего делать и больше для того, чтобы проверить свое физическое состояние после тяжкого вечера и необыкновенной ночи, подошел к раздаточному столику и Серов. Маленькая коричневая обезьянья лапка нырнула в корзину, но отчего-то там и застряла. Серов, равнодушно опустив глаза, ждал своей накидочки. Вдруг вторая лапка ухватила его за пижамную куртку, с неожиданной силой подтащила к столику вплотную.

– Марр… Марр тут сбоку припеку! Я по вашу душу, Дмитрий Евгеньевич, прибыл, – зашипел заговорщицки человечек.

Серов поднял глаза.

Обезьянья мордочка лучилась счастьем, лапка в старческих пигментных пятнах цепко держала серовскую курточку, но серо-зеленые глаза полыхали тревожным болотным огнем и были грустны. Второй лапкой человечек ловко приподнял берет, показал седоватые, кругло завитые кудри и стал вмиг похож на сильно уменьшенного, обряженного в нелепую городскую одежду древнегреческого Пана.

– Академ Ной Янович, – представился человек-обезьянка. – Доктор наук…

Давно! Давно отгремело то время, когда бегал Ной Янович по этому же или похожему на этот двору с одноколесной, опасно кренящейся то в одну, то в другую сторону тачкой и так же напевно, но, правда, с чуть заметным присвистом, с гнездящимся где-то в глубинах голоса и с трудом сдерживаемым ужасом кричал:

– Марр! Марр! Марр разбит!

Давно ушло и время другое, когда Ной Янович, посвятивший яфетической теории Марра первую четверть своей нескончаемой жизни и в один день сошедший с ума после разгрома этой книги отцом языкознания, мерно и медленно, сутками напролет плакал, вызывая из глубины забвения призрак своего знаменитого предшественника: блестящего ученого и великого путаника. Давно уже перестал он вопрошать сурово проводников железной дороги и туповатых степных копачей, а также грубых сборщиц стеклотары и перепачканных в синьке базарных инвалидов: «Вы не верите в праязык? Не верите, что он существовал? Ну так теперь вы поверите!» И в доказательство существования праязыка вываливал наружу свой, в мелких красных пупырышках язык, а затем почти силой заставлял ничего не кумекавшего в праязыках собеседника заглянуть поглубже в открытый, иногда, как казалось, дымящийся рот. И собеседник, заглянув в широко раззявленный рот, видел нечто необыкновенное.

Необыкновенность была в том, что Ной Янович обладал редким, ныне почти не встречающимся атавистическим признаком: у него было два языка. Второй язык – собственно, не язык в полном смысле, а неотмерший языковой отросток, узко и остро торчавший над языком основным и на нем же крепившийся – и придавал голосу Ноя то характерное, напевно-свистящее звучание, которое бросало чувствительных людей в дрожь, заставляя припоминать некогда слышанный их предками, ломающий ветки посвист, а вслед за посвистом сладко убалтывающий говорок оголодавшего змия.

Но и время показа двух языков для Ноя Яновича прошло. Давно был выписан двуязыкий с коробящей медиков историей болезни человек из психбольницы, давно, очень давно поселился здесь же рядом, в поселке, притертом боком к больничному городку. Поселился в домике, прикупленном на деньги добрых, но брезгливых, не желавших отчего-то жить под одной крышей с доктором наук родственников. Давно! Давно минуло все это! Но страсть к выкрикам и тесному общению с удаленными от науки людьми Академа не покидала.