Красный рок (сборник)

Вдруг Тебеньков увидел вбежавшего в монастырский двор черного, огромного, худого как жердь, угловатого, как журавль, с оплечьем седым петуха.

Петух бежал, словно пьяный, бежал, как нанюхавшийся наркоты. Его шатало из стороны в сторону. Он спотыкался, как заведенная кем-то игрушка, с чуть подпорченным, а может, и вовсю барахлящим механизмом. Петух то приостанавливался, то вновь припускал трусцой, взметывал гребень кверху, тихонько клекотал, даже как бы посмеивался в отвисшую почти до земли бороду, потом, как плохой танцор, явно издеваясь, передразнивая кого-то, взлетал на вершок-другой от земли, сучил в воздухе ногами. Вдруг петух на мгновение в полете замер, да так и остался висеть над землей.

Тебеньков про себя успел лишь ахнуть, и в тот же миг в монастырский двор осторожно заглянули двое: высокий мужчина в плаще поверх белого халата и такая же высокая женщина с пылающим, как в лихорадке, лицом, с длинными развевающимися, рыжеватыми волосами. Женщина слегка шевельнула губами, взлетевший петух мягко опустился на землю и механически, с равномерными промежутками времени подымая-опуская голову, побежал за человеком с бородкой. Двое вошедших так и остались стоять в створе ворот.

«Ёханый насос! Электронный! – ахнул еще раз Тебеньков. – А эти – управляют!..»

Петух тут же, как бы подтверждая мысль сержанта, снова завис невысоко над землей. Тебеньков, которого никто из вошедших не видел, подался чуть назад, почти полностью ушел за цветную каменную балясину, за выступ.

«Вот оно как, – лихорадочно тасовал свои мысли сержант Тебеньков. – Электронная нечисть, стало быть… Это ж надо… Вроде и музей отсюда выводят, к монастырю все снова отходит. А и монахи, видно, не в силах новую нечисть электронную вычистить…»

Высокий мосластый мужчина в плаще что-то сказал женщине, и та, приставив ладонь ко рту, передала команду птице. Петуха тут же взметнуло метра на полтора от земли, он хрипло, как неисправный радиоприемник, выпустил из себя несколько низких электрических призвуков, затем взлетел еще выше и стал опускаться бородатому на голову. Женщина и мужчина тут же отступили в тень монастырских ворот.

Тебеньков вывернул из кобуры пистолет, выстрелил в петуха навскид и не попал. Петуха шарахнуло в сторону, но он снова выправил полет и, как запрограммированный, полетел на бородатого.

И тут не выдержал человек в плаще, накинутом поверх белого халата. Он чуть выставился из ворот, нервно выпутал откуда-то из-под халата маленький жуковатый «браунинг», сделал несколько беспорядочных выстрелов. Ни один выстрел цели, конечно, не достиг. Женщина ухватила стрелявшего за руку, повисла на ней. Петух раскрыл крылья шире и, планируя, опустился на спину скорчившемуся от страха бородачу, отвел назад свою огромную голову со смертельно сомкнутым клювом. Тебеньков, не позволяя петуху нанести удар, а медику в плаще снова выпалить в бородатого, дважды и при этом в разные цели выстрелил.

Тебеньков, лучший стрелок отделения, мог бы побожиться, что одним из выстрелов попал в петуха. У того начисто срезало несколько маховых перьев, брызнула из-под крыла какая-то гадость, петух потерял ориентацию, закувыркался в воздухе, но потом, все же выровняв свой хищный, вовсе не курий полет, опустился на крышу монастырской стены. Тебеньков, с трудом отодрав взгляд от петуха, увидел, как ползет, обнимая мужчину бессильной уже рукой, женщина с крохотной дыркой в длинной шее. Мужчина еще дважды выстрелил в Тебенькова, один раз в бородатого и, освободившись от судорожно за него цеплявшейся женщины, кинулся из монастыря вон.

– Петух!.. Курвяк!.. Петух-убийца! Сбежит! Стреляйте! – крикнул бородатый в телесного цвета тапочках кинувшемуся было к монастырским воротам милиционеру.

Тебеньков на миг приостановился: петух завзято цеплял ногами зеленую черепицу. Он бежал хромая, бежал, опустив голову и волоча крыло, но бежал по гребешку крыши вполне уверенно. Петуху было сейчас не до перебитого крыла, не до хромоты! Он чувствовал, что, с одной стороны, должен вернуться, вколотить глубоко, до самого мозга свой клюв в голову бородатого. Но с другого боку: зачем ему этот полузнакомый, присевший от страха на землю дупак? Дупак, которого хозяйка клевать уже не приказывает. Зачем? Ведь за оградой в четырехколесой, белой, воняющей перегоревшей нефтью тележке сидит над вертящимся, насаженным на кол бубликом обидчик, мучитель, кат со шрамом на покачивающейся мерно голове… Ему, ему надо гнилую черепушку продолбить! Пробить, проклевать, чтобы еще раз попробовать на вкус красно-белую липкую жижу, которая из головы мучителя брызнет! Или все же воротиться?»

«Сука-падла-пирожок, сука-падла-с-мясом… Юро-юро-юро…» – не слишком громко клекотнул петух, но Тебеньков клекот услышал, сцепил зубы и в третий раз, рискуя упустить бандита в плаще, выстрелил в летающее чудище, в говорящего монстра…

Тело петуха разорвало в клочья. Полетели вниз перья, ушел вверх черноватый жидкий дымок…

Однако голова петуха с бородкой, с висящей вместо шеи длинной кровавой жилой и несколькими, бог знает на чем крепящимися перьями продолжала лететь. Тебеньков полет гребешка с перьями и клювом видел отчетливо, но стрелять больше не стал, а чертыхнувшись и сплюнув, побежал к воротам.

Здесь под ноги ему метнулась с шипеньем средних размеров обезьяна в берете. Обезьяна ухватила Тебенькова сперва за штаны, потом за китель, она рычала, кусалась, царапалась, она явно хотела помешать сержанту задержать стрелявшего. Но Тебеньков, уже разобравшийся с этим гнусным зооцирком, хорошо и отчетливо понимая, кто же здесь главный, тратить на обезьяну ни пуль, ни времени не стал. Лишь на секунду приостановившись, он с силой отшвырнул ее ногой…

Обезьяна в берете отлетела в сторону, ударилась головой о стену, человеческим голосом что-то буркнула, затихла…

* * *

Дымок от выстрела вместе с сажей и перьями осел вниз, а Серов еще не мог отряхнуть с себя страх, не мог выхаркнуть поднявшуюся в нем снова липкую и брезгливую ненависть к петуху.

Крупно ударил колокол. За ним еще: мельче, мельче…

«Дважды родился… Ни разу не крестился. Сам пел… Умер – не отпели», – стал вдруг сладко уборматываться чепухой, глядя на свои босые ступни, Серов. Вдруг шорох коротенький, шорох еле слышный заставил его поднять голову. Глянув вверх, он не поверил глазам: голова петуха и его шея, обтыканная черными перьями, продолжала, как воланчик, как черно-красный мяч прыгать по монастырской черепице. Затем, сердито проорав начало своей привычной песни, с крыши спорхнула, в сгущающемся сумраке скрылась…

Серов захохотал. Он хохотал, брызгал слюной, смеялся, потом на глазах его выступили слезы. Он недоверчиво затряс головой. Не ощущая в себе больше никаких радиоволн, никаких голосов, а ощущая одно только горячее струение вечера, он тихо-бессильно опустился на стылую ноябрьскую землю.

Серов закрыл глаза и тут же увидел: огромная, черная с красным ободком тень накрывает далекие кремлевские башни.

Не звезды, не орлы и не вороны! Петухи! Черные, со слюнявыми бородами петухи садились на острия кремлевских башен.

«Петух летит! Москва дымит! Петух летит – Москва горит… Не звезды! Не кованные в Литве орлы! Петухи, петухи побегут по Москве! От Кремля – по всей Белокаменной разлетятся! Цыпастыми ногами по булыжнику – шорх-шорх! По граниту блескучему – звень-звень! Хищные петухи, опасные сумасшедшие! И люди им подчинятся! Вот это заговор так заговор! Противу природы! Против Бога! Про этот заговор надо сказать!» – надсаживался про себя Серов.

При этом продолжал трясти головой, шевелил пальцами босых ног. Эти шевеления и потряхиванья давали ему новые ощущения, приносили необыкновенные предвиденья. Юродство подлинное, а не придуманное начинало исподволь входить в него…