Красный свет

Чему храните верность? Камамберу? – хотел крикнуть я. Но не крикнул. Я знал, что заговорщики предадут друг друга: не будет единства в их рядах. Как бы я хотел ошибиться!

– Понимаю, друг мой, – сказал я, владея собой, – что не подхожу вашему окружению. Недавно вы слушали меня – а теперь у вас другие вкусы. Вещи меняются неотвратимо. Помните разговор в гостинице несколько лет назад? Помните мой “список кораблей”? Теперь вы приплыли под стены Трои. Возглавить войска должен Агамемнон, а Ахиллу самое время уйти в палатку. Но вспомните, чем кончил Агамемнон.

– Эрнст, – сказала мне Елена, – вы многому меня научили. Если бы не вы, я, возможно, осталась бы в Мюнхене и была бы сейчас женой торговца красным деревом. Не думайте, что я ничего не помню. Но есть вещи, которых вы не понимаете.

– Буду рад научиться.

– Есть германская честь.

Пройдет три года, и они предадут друг друга. Один из заговорщиков, генерал Ремер будет первым, кто арестует своих единомышленников, а потом выпустит из камеры генерала Фромма – чтобы генерал уничтожил следы заговора. Бывший заговорщик генерал Фромм прикажет расстрелять фон Штауфенберга, фон Хефтена и Ольбрихта без суда, чтобы скрыть причастность к заговору. Их убьют прямо во дворе канцелярии, а затем Фромм даст Людвигу Беку, которого прочили на роль монарха, револьвер – посоветовав покончить с собой. Бек только ранил себя, и Фромм приказал добить товарища-гибеллина выстрелом в голову. Где ты, патрицианская верность! Где ты, гордость Брута, бросавшегося на меч! Где ты, доблестная жена его Порция, глотающая раскаленный уголь?

– Разве не вы говорили, что ход истории не щадит никого? Помните Фауста? Я не желаю быть Бавкидой и ждать, пока чьи-то планы сломают мой бедный домик.

– Поэтому решили стать Валькирией? Подумайте: вдруг только вы одна здесь искренни?

– Не оскорбляйте мою семью. По крайне мере я уверна в кузене и его друзьях.

Они предавали друг друга стремительно и страстно, точь-в-точь как Хрущев предавал Сталина, как Брежнев – Хрущева, как Горбачев – дело Брежнева, как Ельцин предавал всех своих предшественников и как всегда и везде предают друг друга трусы и ничтожества. Как российский политик Тушинский предавал былого соратника Пиганова, как молодой Митя Бимбом предавал своих товарищей – о, есть ли иной рецепт борьбы за имперскую власть?

Вернусь к разговору с Йоргом.

– Cын мой, – сказал я Йоргу, – если бы я встретил сегодня своего родного сына Эгона, я бы, вероятно, его и не узнал. Я остался с немцами, с тобой, с твоей матерью – вы отныне моя семья. Я считаю себя твоим отцом. Прошу, поверь мне на этот раз. То, что вы считаете доблестью, – есть путь в никуда.

– Путь в никуда, говорите? Я уже там был, – ответил летчик. – Вы не видели войны; здесь, в берлинском Далеме, все выглядит иначе, чем подо Ржевом. Помните Отто Кумма? Моего доброго друга Кумма, вы смеялись над его северным акцентом? Мальчика Кумма с веснушками? Вы позвали его воевать, помните? Его полк погиб около неизвестного вам места под названием Ссычевка. Вы никогда не найдете это место на карте, это нигде. Это и был путь в никуда, на котором встал мой дорогой Отто Кумм. И тысяча лучших парней из Гамбурга встали там на пути русских танков и кавалерии. Знаете, сколько человек осталось в живых, Эрнст? Тринадцать. Но русские не прошли.

– Зачем ты мне это говоришь?

– Я говорю, чтобы вы поняли, Эрнст: я не стану умирать ради припадочного человека, которого в моей семье не посадили бы за стол с прислугой.

– А за Германию?

– У нас разные Германии, – сказал молодой Мольтке.

Он не сказал мне «отец». Он посмотрел поверх моей головы на кроны сосен Шлахтензее; романтический германский пейзаж.

Бывают минуты, когда сознаешь: совершается непоправимое. Все, что происходило после этого разговора, я уже не мог отменить, и влиять на события уже не мог – история покатилась сама собой, подчиняясь логике монархии и праву баронских кланов.

В истории Адольфа есть два важных эпизода. Между ними двадцать лет – и вся его биография.

Первый эпизод случился в мае 1923-го в Мюнхене. В 1923-м он интуитивно совершил умнейший поступок, объединившись в путче с Людендорфом, затем заручился покровительством Гинденбурга. Кланы гибеллинов решили, что могут на выскочку положиться, Адольфа взяли знаменосцем. Наивный горделивый дурачок. Как любил он образ знаменосца, он даже заказал свой портрет в роли рыцаря у знамени. Он водрузил двухметровый холст в рейхстаге и любовался героем, упакованным живописцем в латы; вкус изменил ему – он не понимал, как глупо выглядит на картине.

Его позвали как знаменосца, как барабанщика – и он шел впереди колонны, истерически жестикулируя. Взрослые привели в большую гостиную мальчика и поставили на стул, чтобы ребенок стал повыше и громко читал стихи, – а тот увлекся, решил, что он и впрямь великий поэт. Как бы мальчику поделикатнее намекнуть, что надо слезть с табуретки, что детям пора спать?

Гибеллины морщились, глядя на его потуги, но знаменосец вел народ, готовил народ к их войне – к их войне, к их битвам! Кто бы осмелился столь откровенно, столь фантастически нагло требовать несбыточного? Адольф сумел. И они долго терпели наглого знаменосца, поощряли крикливого барабанщика. Барабанщик окружил себя полицией, составленной из таких же безродных выскочек, как он сам, вокруг него возникла карикатурная партийная символика, салюты преданности и прочая ерунда. Все это раздражало гибеллинов. Военная аристократия никогда не следовала партийному приветствию «Хайль Гитлер!», обмениваясь обычным воинским приветствием.

Гибеллины презирали Адольфа, но служили в рядах его армии, это была их война, и они воевали страстно – они выигрывали битвы, они проламывали фронты русских, обращали в бегство англичан, гнали французов. Попутно они душили евреев, кастрировали негров, морили голодом славян и жгли цыган. Но это делали как бы не они сами, не они лично – они готовы были обвинить во всем задорного барабанщика. Делали, впрочем, исправно: зеленый вермахт вовсю помогал черным СС. Остановить войну было в их силах – каждой из армейских групп командовал заговорщик. Что стоило развернуть армии на марше? Но они шли вперед. Казалось бы, военная знать против режима – отчего же они так здорово воюют? Но они воевали совсем не для него – они воевали для себя. Это была их война.

Второй эпизод произошел в январе 1942 года.

Адольф отправил в отставку фон Браухича и фон Бока – и сам стал Верховным главнокомандующим. Спустя двадцать лет он совершил промах. Он сказал баронам, что их война отныне будет его войной. Этого простить не могли. Жанна из Арка была нужна, чтобы воодушевлять войска, но корону возложить следует на Карла Валуа. В Орлеане барышня очень нужна, в Реймсе отчаянная Жанна пригодится – а потом пойдут на сделку с бургундами и с англичанами. Жанну сожгут на костре как ведьму; впрочем, может, она ведьмой и была? Дело за костром не станет, думал я, даже и не подозревая, что именно костром все и кончится.

7

Майор Ричардс в очередной раз привел ко мне публициста Ройтмана.

Я сидел в своей комнате, обложившись газетами, старался уловить логику в событиях последнего года: так называемая оппозиция вырывала власть повсеместно: Монти забрал власть у Берлускони, фронда рвала скипетр у Путина, Олланд – у Саркози; иной наблюдатель мог бы решить, что речь идет о ревизии либерального капитализма. Но дело было в ином. Взорвался Восток, лилась кровь. Взорвался Восток потому, что механизм империи сносился – механикам следовало подумать, как сохранить машину. Они судорожно искали новую систему управления – как бы исхитриться сделать так, чтобы ничего не менялось, а иллюзия перемен была? Ревизии капитализма никто не замышлял – но все хотели, чтобы машина шла под откос как можно дольше. Кого поставить у руля? Они выпускали вперед ничтожных и незаметных рулевых – назначали президентами таких же бессмысленных фразеров, каких ставили колумнистами газет. Cледовало производить равномерный треск – и казалось, треск отвлечет от взрывов. Французский президент Олланд был таким же точно ничтожеством, как российский журналист Бимбом, но вместе они делали важное общее дело. И этот равномерный свободолюбивый треск заглушал шум истории – они боялись его услышать. Они раскачивали восточные революции совсем так же, как прежде раскачивали революции западные, – безответственно, задорно – чтобы строить империи на пепелище. А что именно сгорит на пепелище, этого они знать не могли. Я понял, что солдатами вторжения станут революционеры нового типа. Не большевики с каменными скулами, не нацисты с медальными профилями; это будут лебезящие мальчики с тонкими шейками и цепкими ручками. Но народу они передушат не меньше, чем это сделали мы.

В комнату заглянул Ричардс.

– Сегодня день особенный, мистер Ханфштангель. Настоятельно прошу отнестись серьезно к нашим планам.

Когда майор говорил про планы, у него слегка краснели уши и он глядел вбок. Майор был связан с огромной индустрией планирования, в которой я и мои встречи с унылой оппозицией не могли занимать первостепенное место. Я был для них приманкой, подсадной уткой.

Появился Ройтман с большим портфелем. Синещекий Ройтман нес портфель с той тщательностью, с какой Штауфенберг нес в сорок четвертом свой портфель со злополучной бомбой. Видимо, эта мысль посетила не меня одного: майор Ричардс покосился на портфель с подозрением. Ройтман достал из портфеля магнитофон, поставил магнитофон передо мной.