Красный свет

– Сын?

– По нашим данным, Дарья с ребенком.

– Сын? Родился сын? – Дешков встал.

– Ты, Дешков, правильно делаешь, что переживаешь. Пойди на воздух, походи по морозу. Неожиданность для тебя, понимаю. Ты подыши, успокойся, а потом садись запрос писать. Я тебе подскажу, как писать. – Коконов говорил, а Дешков стоял и слушал. – Я, дескать, такой-то, Сергей Григорьевич Дешков, чин армейский не забудь, часть не забудь указать, прошу сообщить… Или, например, так: прошу разрешить выслать передачу – вот тут они тебе обязаны адрес сказать. Пусть поищут адрес. По форме все напишешь, придешь ко мне, я завизирую – и пойдет твое письмо в Москву, в Главное управление. Согласен с тобой: потеря большая. Ощутимая потеря. Но ты же врагам и отомстишь.

– Сына с ней оставили? – спросил Дешков тихо.

– Кто же про фашистов знает, Дешков. И для чего ты спрашиваешь? Себя мучаешь. Брат у меня погиб в Мценске. А я не плакал. Ступай пройдись. Я хожу – мне помогает.

Комиссар Коконов действительно много ходил. Над ним даже смеялись: ведет себя странненько – ходит без надобности туда-сюда, вдруг встанет посреди дороги, достанет из кармана блокнот, запись сделает карандашом. Думали: характеристики на сослуживцев пишет – а оказалось, стихи сочиняет комиссар. Кто-то подсмотрел, в блокноте все в рифму.

– Мы с Клименюком сделали все что могли. От себя добавлю, что сочувствую тебе. – Комиссар тоже встал, протянул широкую ладонь.

– А раньше, товарищ майор, вы мне ничего не говорили. Почти полгода. Почему? – Не получилось пожать руку комиссару.

– Ты бы спасибо сказал, Дешков, что хода истории не дали.

– Не сказали раньше – почему? – прошептал Дешков.

– Спасиба от тебя не дождемся. Что ж, – Коконов медленно опустил руку, – свободен, Дешков. Ступай.

Дешков вышел из комендатуры, встал на четвереньки в снег, так и стоял. Тер лицо снегом, но на этот раз не помогло. Он ел снег, откусывал от наста большие куски и жевал. Комиссар Коконов вышел на крыльцо вслед за ним, посмотрел на Дешкова, как тот кусает наст, ушел к себе в кабинет.

Дешков стоял на четвереньках долго, пока не замерз, а затем поднялся на ноги, пошел в избу. Панчиков спал на печи, свесив вниз руку. Додонов с Успенским пили чай. Сергей Дешков сел на койку, поговорил с Успенским – тот сидел на табурете и ел хлеб. Успенский всегда умел найти еду, а найдя, сосредоточенно ел, ни на что не отвлекаясь.

– Что такое? – спросил Успенский, не глядя на Дешкова. – Я хлеб достал. Вот ем.

– Ты какие лагеря под Ржевом знаешь?

– Под Ржевом? Лагеря? – не отвлекся от хлеба и вопроса не понял.

– Все места, которые знаешь, мне назови. Все лагеря, которые построили фашисты. Все лагеря вокруг Ржева, куда русских увозят.

– А тебе зачем? Ты чего дрожишь? К печке ближе садись.

– Ищу человека, в лагерь попал. В Германию могут угнать.

– Запросто угонят. Кто здоровый, они всех гонят. Этих штатлагов, знаешь сколько! Про Могилевский лагерь рассказывают. Так это далеко. Про Слуцкий лагерь говорят. Но это уже в Белоруссии. А самый большой лагерь в самом Ржеве. Про Сычевку тоже рассказывают. Но в Ржеве – самый большой.

Дешков карту знал хорошо. Он соображал, как идти.

– У тебя вид нездоровый, Серега. – Успенский, городской житель, произнес словосочетание «нездоровый вид» совсем как их сосед по дому – профессор Рихтер. «У вас нездоровый вид, вам необходимо остаться в постели», – интеллигенты умеют дать совет. Рихтер – добрый человек, но бессмысленный. Он встретил их с Дашкой на улице, спросил, как они себя чувствуют. «У вас, Дарья, бледный вид, вам необходима консультация врача. Позвоните своему знакомому врачу, а до той поры оставайтесь в постели». Смешные эти евреи. Тогда Дешков не удержался, съязвил: «У нас, Моисей Исаакович, и постели нет приличной – и врачей знакомых не имеется». «Как же так, Сережа?! – ахнул Рихтер. – Вашей жене категорически необходима квалифицированная забота».

Моя Серая Шейка, думал Дешков. Он всегда свою жену Серой Шейкой звал, точно уточку в детской сказке. И когда думал про нее, говорил «Серая Шейка». А про сына он даже думать не мог.

– Что люди там у немцев делают? Их бьют? Комиссаров сразу убивают, а других не убивают?

– Что ты у меня спрашиваешь? Ты у фашистов спроси, что они там с людьми делают.

– Я тебя спрашиваю, потому что ты слышал, что говорят. Работают в лагерях тяжело?

– Работать долго не получится – долго там не живут. Если мужик крепкий, то, конечно, подольше протянет, они найдут, чем ему заняться. А если от роду нездоровый – они сразу доходяг стреляют. Им лишний рот не нужен, еды нет. Откуда сейчас еда? Не дают есть совсем доходягам. Помнишь людей под Волоколамском? Они мне и рассказали.

Верно, они под Волоколамском беженцев встретили, те рассказали, как сгоняли в лагерь; они сами спрятались в сожженном доме, в подвале – их не нашли: через щели подсматривали, видели, как слабых и больных немцы сразу расстреляли. Ходил вдоль рядов военный и в рот людям стрелял.

– Но без причины людей не убивают? – Как глупо спросил; сам знал, что убивают без причины.

– Мужиков здоровых они берегут. А детей убивают. Если младенец беспомощный, так сразу уморят.

– Уморят? – Он и сам знал, но спросил все равно: мы всегда переспрашиваем, от отчаяния.

– А зачем немцам русский ребенок? Сам посуди. Уморят голодом, либо сразу – головой об стену. Много таких случаев. И женщин они долго не держат. Попользуются – и в расход. Хотя женщина иной раз дольше мужика живет. А все же недолго бабы живут. Сколько человек может протянуть, когда мучают? Ну, пару месяцев тянут, конечно. А потом сил уже нет.

В эти самые дни как раз прошли первые массовые расстрелы: укомплектованные в первые месяцы войны лагеря – стали освобождать от людей. Так, в Румбольском лесу совместными усилиями немецких и латышских команд расстреляли 35 тысяч человек, в основном евреев. Работали день и ночь, не покладая рук, одних детей убили восемь тысяч. В это время массовые казни шли по всему рейху – план, утвержденный Гейдрихом и Гиммлером, одобренный фюрером, стал приходить в действие; но, конечно, одно дело – написать приказ на бумаге, совсем иное дело – исполнять приказ. Эмоции, неконтролируемые чувства – все это невозможно учесть. Некоторые солдаты жаловались на определенный дискомфорт в тех случаях, когда приходилось убивать слишком много детей подряд. И не то чтобы физическая усталость, но наступала некая пресыщенность, словно бы не хотелось более убивать детей. Генрих Гиммлер в те дни посетил место массовых экзекуций в Минске (кстати, тогда же он и распорядился называть массовые убийства словом «акция», словно предвосхищая дискурс современного искусства), и даже присутствовал при большом расстреле. Он хотел узнать, с чем именно сталкиваются рядовые исполнители: так порой премьер-министр совершает показательный выезд на завод, чтобы взглянуть, как работает фрезеровочный станок. Ну как вы тут, мужики? Весь день у станка – поди, умаялись? Гиммлер пристально наблюдал за процессом. Обычная рутина: женщины кричат, пытаются вырвать детишек из рук солдат, дети, в свою очередь, орут. Рассказывали, что одна из жертв – белокурый голубоглазый мальчик – вызвала интерес рейхсфюрера; Гиммлер подошел, поинтересовался судьбой будущей жертвы. Однако узнав, что мальчик – еврей, Гиммлер развел руками: ну что вы от меня хотите? Еврей – стало быть, извольте в ров. Гиммлер сказал короткий спич, подчеркнув, что хотя ему претит кровавое ремесло, но «человек должен защищаться от вредных насекомых, которые его окружают». Мальчика, имевшего неосторожность родиться вредным насекомым, отвели в сторонку, и ефрейтер Клюге, благоразумно родившийся человеком – любителем свиной грудинки, засунул дуло «вальтера» насекомому в ухо и выстрелил – мозги разлетелись веером. Впрочем, в те дни старались уже перейти на газ – выяснилось, что на исполнителей убийство грудных детей методом прямых контактов действует депрессивно. Именно в эти дни в лагерном комплексе Освенцим был введен в эксплуатацию так называемый «красный барак», в деревне под названием Бжезинка создали конвейер убийств, лагерь по уничтожению людей. Запомнить название лагеря смерти легко – человек по имени Бжезинский был у президента Картера советником по национальной безопасности, именно Бжезинский повторил в свое время фразу, оброненную как-то Гитлером в застольном разговоре: «На европейской территории современной России не должно быть никаких государств». А в тот год в Бжезинке, в «красном бараке» добились впечатляющих результатов: умерщвлялись по 800 евреев одновременно, «Циклон Б» полностью оправдал возлагаемые на него надежды. В Майданеке применяли все еще моноксид углерода (то есть угарный газ), первые же испытания газа «Циклон Б» начались поздним ноябрем, и к моменту данного разговора пункт массового удушения функционировал в Бжезинке бесперебойно.

Всего этого Успенский не знал, соответственно и рассказать не мог – но это происходило ровно в те самые дни, и даже в те же часы; минута в минуту.

– Убивают они доходяг, – сказал Додонов.

– Нам бы Ржевск взять. Нам бы до Слуцка дойти, – сказал тогда Дешков.

– Надо Ржев взять. Это точно. И Вязьму надо взять.

– Возьмем, – сказал Дешков.

А через два дня в Ставке было решено не давать передышки немецким войскам, не ждать до весны. У нас точно перемирие объявили, шутил Тимошенко, а ведь, между прочим – никто не объявлял. Пусть 33-я армия генерала Ефремова прорвется к Вязьме, пусть 20-я армия Власова атакует, пусть ржевско-вяземский выступ возьмут с боя. Этот самый выступ не давал покоя Сталину – когда он подходил к карте, всегда указывал генералам: долго еще будем терпеть? Для него, любителя неразрешимых конфликтов, которые потом вспарывались волевым решением, – этот выступ был как наглядное пособие. Так заклинило фронт, что никто не мог двинуться – ни немцы, ни русские. Немецкие (теперь немецкие!) города-крепости стояли неколебимо: Ржев и Вязьму взять не могли. А между ними были вбиты клинья русских контратак – и удерживать сейчас эти отвоеванные у немцев плацдармы было труднее, чем немцам удерживать города. Линия фронта напоминала изрезанную карту норвежского берега – или трехпалую руку, которая тянулась к Москве. Пальцы были совсем рядом, но рука оказалась онемевшей – рука грозила, но двинуться не могла. Требуется отсечь этот ржевско-сычевско-вязьменский выступ, вот именно сейчас, когда морозы под сорок, и на фронте бои затихли, – именно сейчас они и нанесут удар.

Сталин приказал не давать передышки германским войскам, перейти в контрнаступление, на плечах противника войти в Ржев – и двигаться дальше, дальше, пусть Калининский фронт разворачивается на подмогу Западному. Сталин собрал в Ставке военачальников и сказал, что если не ударить сейчас, к весне немцы накопят войска в этом направлении. О том, что русским неплохо бы накопить силы, речи не было. Жуков позже напишет, что он спорил с Верховным: дескать, где солдатам сегодня силы взять? – но Сталин настоял на прорыве. Люди устали, сказал тогда Жуков. Мороз, сказал Жуков, а мороз, Иосиф Виссарионович, – не только людям, это и технике не потянуть. Кавалеристам трудно будет пройти снежный рубеж. И окопной войны в такой мороз не будет: насмерть замерзнешь.