Кремль. У

— Припоминается мне… На минутку на его ручку присел доктор.

— А, Синицын, заграница? Нет, я все еще не управился. Но сегодня мы выезжаем непременно. Делегацию мы догоним?

— Боюсь, что при всем желании, вам ее не догнать.

— Я смогу дать потрясающее интервью.

— И интервью вам не дать. Делегация вчера уже возвратилась. Они очень плодотворно съездили и очень довольны.

Доктор несколько был сконфужен, не тем, что ему не удалось съездить за границу, а тем, что он собирался сегодня выехать, но он мгновенно оправился.

— Ну что ж, я рад, что избавлен от тяжелой обязанности давать интервью. Как ни приготовляй, но всегда постараются подсунуть тебе гадость. Мне двадцать семь лет, и еще много раз успею побывать за границей, я об этом не грущу, но я достиг самого главного. Я могу поставить точный диагноз. Как дело с нашими больными? Я их оставил на ваше особое попечение.

На лице М. Н. Синицына выразилось смущение. Да и на остальных тоже, видимо, они сочувствовали ему. М. Н. Синицын рад бы был потушить этот разговор, но он не особенно любил отступать, поэтому для того, чтобы привести себя в должный вид, он переспросил с точностью, всегда доказывавшей его внутреннюю тревогу:

— Вы говорите об ювелирах? О братьях?

— Да, я говорю о моих пациентах. Как их здоровье?

— А, здоровье их отличное. Даже, я бы сказал, слишком.

— Вот это и мне казалось удивительным. Приступы… которые должны бы, судя по поставленному диагнозу, показать их неизлечимость полную, казались мне неправильными. Я уже говорил вам, что увидал в этом травму психологического свойства, наиболее легкую из всех, но маниакальный бред указывал на то, что они больны. Неизлечимость мне казалась, однако, ошибкой.

— Вы уже мне об этом излагали. — М. Н. Синицын хотел замять этот разговор, но доктор желал высказать свои мнения, он как бы готовился к тому, чтобы изложить их пред ученым обществом, но я чувствовал что-то неладное в том, как глядел М. Н. Синицын, но доктора было трудно остановить.

— Совершенно верно, у вас мало знаний, но у вас прекрасное чутье, и мы с вами великолепно сработаемся, М. Н. Итак, я стал думать: что же упущено? Все знакомые переспрошены, братья что-то перенесли для того, чтобы испытать такое потрясение, родных у них мало, и они здоровы, следовательно, вопрос мог идти только о любовном потрясении, о таком, что они скрывали, не желая этого человека выдавать. Они любили одну женщину, для меня это было ясно. Когда я с ними — в минуты прояснения их рассудка — разговаривал, — они подробно и с легкостью рассказывали свои похождения, обычные похождения и ухаживания, сходили в лес, где-то сошлись, расстались, но за полгода до болезни нить их рассказов прерывалась. Они занялись работой — и тут они начинали говорить о короне американского императора, над которой, будто бы, начали работать, вернее, разрабатывать план. Затем, за две недели до их болезни, пропадает из ювелирно-часовой мастерской громадное количество золотых часов. Знакомых у них не было. Вопрос в том, с кем они ходили в кино? Я начал расспрашивать о том, какие они картины видали в кино, хотел бы по этому установить, ведь знакомство могло быть случайным, уличным. Нет, ни в кино, ни в театре за полгода они не бывали, следовательно, эта возможность миновала. Однако некоторые намеки на то, что в их комнате бывала женщина и девушка с узким лицом, были. Но это только намеки, которые мне удалось достать один раз, но юридически это не значило ничего.

— Решительно ничего, — сказал М. Н. Синицын, — тем более, что вы влюбились в эту девушку.

— Обождите, но тут товарищам будет интересно более узнать, как я на нее наткнулся. Никаких следов! Ни на чем! Даже из памяти вытравлено тщательнейше. Но должна быть необычайная красота и необычайная несчастность. В чем должно было заключиться несчастье ее для таких людей с крепкой волей, упрямых и твердо идущих к своей цели, как братья? Явно, что в полном безволии и в редкой, какой-то ювелирной и классической красоте, но человек, такой, который не знает, кого же предпочесть, человек, который может постоянно уйти из-под вашей воли, которого надо бояться. Их разговоры были, наверное, страшно мучительны, целыми ночами мешали им работать, они стали, работая, и выдумывать наиболее трудные сочетания, чтобы показать, что каждого воля сильнее, чем у брата, — вот здесь-то и возникла идея американской короны, вначале шутя, в поисках какого-то необычайного заказчика, а затем углубляясь — я нашел большое количество литературы, посвященной Америке. Я стал осматривать комнату, где они жили, их платье, в котором они работали, они парни были нежные и добрые, очень хорошие ребята, мне их было искренне жаль, помимо того общественного значения, которое приобрела болезнь, связанная с ними эпидемия слухов! Мне хотелось найти на их платье следы рук женщины, какая-нибудь стежка придает значение, хотя где же отыскать ее в трехмиллионном городе, где много классически красивых и несчастных безвольных девушек с узким лицом. Ах, это узкое лицо и узкие руки! Сколько я их встречал на Петровке! Я осматривал каждую пришитую пуговицу, и так как они рвались от порывистых движений, то все они оказывались новыми — и вам понятно, что они одной мастерской. Я стал шарить в столах «Мурфины». Несколько разных сортов! Они их могли купить случайно, но их должны выделывать до самого последнего времени. На толкучку они не ходили, знакомых спекулянтов у них тоже не было. Следовательно, их мог доставить только человеку, у которого по настоящее время имеются запасы пуговиц. Я посмотрел справочник, зашел туда, мастерская закрылась как год, но девушка с узким лицом была. Теперь я проделал следующее: в беседе с братьями я сделал резкое движение, так что оторвалась пуговица от брюк, и, положив на стол сломанную пуговицу, я сказал: «Вот находятся люди, которые говорят о преимуществах частного труда над общественным, а вот вам разительный пример — государственная пуговица цела, а пуговица, изготовленная «Мурфиным», лопнула». Они изменились в лице и резко отозвались о частной собственности. Я быстро переменил разговор, дабы не утомлять их внимание. Предо мной возникла такая картина, что преступление должно быть случайным и неудавшимся, причем, я и до сего времени не знаю: было ль у них золото, как они утверждают, — было, но взяли ль его преступники? По-моему, золота не было. Я с ней беседовал. Картина такова. Вы увидите ее подтверждение. Две сестры. Обе здоровы. Хотя и не голодали, но в деньгах нуждались. Задумались над вопросом о бандитизме, раньше чем заниматься спекуляцией, которой их учил заниматься дядя Савелий, и подумали, что таким способом, пожалуй, легче достать деньги. Шли разговоры насчет выбора, не колебались и страха не испытывали, но в одиночку преступления совершить не могли. Шли на вечеринку, встретили… Возник вопрос: удобно или не удобно взять их с собой, а пока пошли потолкаться по рынку, над которым много задумывались в связи с последними разговорами с дядей Савелием. Заметили торговца, продающего драгоценности. Кто-то не то в шутку, не то всерьез сказал: «Ограбить бы кого-нибудь». Мысль понравилась. Быстро составили план. Рынок стал закрываться. Начали следить за торговцем, пошли за ним с рынка, но ограбить не удалось, помешали. Тогда сестра вспомнила молодых ювелиров. Иногда они брали работу на дом, а тут хвастались, что им дали починить несколько хронометров золотых, и они починены. Позвали братьев. Пришли, послали вперед по жребию Осипа. Пошел и, постучавшись, сказал: «Жилищная комиссия по осмотру квартиры». Впустил. Стал осматривать квартиру, ходил минут 20–30, но никаких намеков на хронометры не нашел. «Надо решаться или уходить». Но раньше сестры уговаривали — «не причинять вреда», а тут вред выходил — надо было допрашивать. У Осипа был револьвер. Тот выхватил и наставил. Ювелиры сказали, что ничего нет. (У них, действительно, ничего не было.) Стал искать сам. Но тут вошли сестры, которые, увидев револьвер, закричали: «Осип, брось!» Ювелиры тоже закричали. Тогда Осип бросился бежать. Сестры больше не появлялись. Вначале ювелиры думали, что ослышались, но затем решили, что она — наводчица. Они были у ее родителей. Вы сами испытали, как они могут производить чарующее впечатление, когда захотят, и как их трудно вывести из себя, мы тоже испытали. На них, людей наивных и замкнутых, родители произвели впечатление полной честности, помилуйте, не жалуются, что их разорили, и с охотой поступили на государственную службу! Они считали, что это уже огромный перелом для человека, если он поступил на государственную службу. Теперь надо было сказать родителям, но в то же время утаить, дабы их не расстраивать, вообще, решили забыть и работать, но разгоревшееся честолюбие пошло дальше, они вообразили, что если желают их ограбить — то хотят отнять какое-то необыкновенное сокровище. Вот тогда они и начали всем встречным рассказывать о короне американского императора. Казалось бы, они должны были скрытничать и держать про себя, но нет, всех хотели уязвить — и, может быть, даже повергнуть. Отсюда можно проследить рост легенды о короне американского императора. Место, где они жили, — возле Сухаревской башни — давало обильный плод для того, чтобы легенду эту разнести по Москве. Они бродили по рынку и беседовали, к тому же, стали выпивать, а на рынке бывает до 100 000 человек ежедневно. Происшедшее ограбление, конечно, не имеет связи с ними, но повлияло на их душевное расстройство чрезвычайно…

— Ну, как сказать! — воскликнул М. Н. Синицын.

— Он любил театральные эффекты. Он встал, распахнул дверь, сделал пригласительный жест — и из дверей вышли братья… Они сконфуженно улыбались. Доктор был возмущен необычайно, я его никогда не видел в подобном состоянии. Он накинулся на М. Н. Синицына. Он кричал и даже затопал ногами:

— Это безобразие! Пользуясь своей властью, вы увели больных и заставили их выслушать мой рассказ. Я потребую снятия вас с работы! Да это что, вы испортили мне все вашим невежеством! Вы понимаете, что вы наделали, заставив их выслушать мой рассказ! Вы закрепили их травму!

— Успокойтесь. Что касается того, чтобы меня снять, то меня и без того сняли с работы. Единственный и последний раз в жизни я оказался удачным врачом. Пользуясь вашим разговором, тем, что вы обещали поставить правильный диагноз, и тем, что их лечили уже полгода, таская по различным больницам, я подумал: а не полечить бы мне их по-своему? Оказалось, в тресте точной механики — знакомые ребята. Я попросил у них инструменты и материал. Отпустил ребят, вот уже пятидневка, как они здоровы, а вчера их выписали.

— Но вы их не должны были сюда приводить. Они могли увидеть ее. Это чрезвычайно опасно.

— Я тоже подумал, но если б не особенные обстоятельства! Сдаю я сегодня свои дела по больнице — и вдруг появляется передо мной Савелий Львович Мурфин. Желаю, говорит, открыться, так как узнал, что выздоровели ювелиры, имею к ним близкое отношение, — и вообще посоветоваться. Ограбление совершили Лебедевы.

— Лебедевы?

— А то как же? Им надоела власть и то, что они исполняют при дяде Савелии роль следопытов. Захотели жить самостоятельно. Подговорили Населя и Валерьяна. Насель руководил, но я отказался продавать награбленное, и тогда они испугались и уехали на Урал, а Мазурского оставили следить за мной. Мазурский посватался — об этом речь позже. Они решили свалить все дело на ювелиров и подговорили Осипа пойти к ним. Они даже сунуть кое-какие вещи должны были, не грабить, но не успели, напугались. Теперь, узнав на Урале про корону, они догадывались, что Мазурский, который должен бы уехать, не уехал, а вздумал жениться на Сусанне Львовне, может их засыпать. Сами они не решались ехать в Москву и послали разузнать обо всем Черпанова, дав ему ложный адрес на Жаворонкова, который есть главное лицо и у которого есть корона, которую Черпанов должен был достать всеми силами. Они думали, что благодаря поискам короны Черпановым он всех разгонит, и тогда пропадет возможность их вообще засыпать. Выслушав его, я позвонил в МУР, а девицы, увидев нас, решили, что мы приехали с агентами МУРа. Меня же за то, что я взялся за врачевание, да особенно таких важных больных, как они, сняли с работы. Да если вдуматься, то и правильно, но я применил просто те способы терапии, какие думали применить вы, но, конечно, это было безрассудно. Теперь меня, кажется, хотят в театр перекинуть.

— Напишите пьесу, — сказал я.

— Для пьесы, помимо наблюдений, которыми, конечно, я могу гордиться, необходимо дарование. Что такое, в сущности, пьеса?.. Вот дядя Савелий — очень ловкий тип, но ведь он мне донес, однако, предупредил, что надо спасаться, так как, когда мы появились, то все уже готовы были к бегству. Куда они могли убежать — дело другое, но факт. Что такое, в сущности говоря, пьеса?

— Да что пьеса, если рассматривать ее формально, — сказал доктор. Он уже успокоился и сел в свою обычную позу, скрестив ноги. — Существует много мнений. Мы, врачи, часто путаем законы врачебной психологии с законами искусства. С точки зрения искусства герои Достоевского все здоровы, он воздействует психологически, а с точки зрения врачебной — больны, что доказывалось много раз. Точно так же и о Шекспире… — Он внезапно повернулся к ювелирам: — Вы ее любите еще?

— Нет.

— Я прочту доклад, а вы его будете иллюстрировать. Он будет публичный. Мы разобьем легенду короны. У меня много исчерпывающих фактов. Но вы должны выступать только в том случае, если ее действительно разлюбили.

— Как можно любить такое отвратительное явление?

— Вам сколько лет?

— Двадцать один и двадцать три.

— Какая разница! А мне двадцать семь, и я уже думаю иначе. Но вы выздоровели, я рад.

Я не буду описывать, как появились агенты МУРа и с ними дядя Савелий, который указывал на всех, он указал на меня, но меня не взяли, мне очень было жаль, что не было еще никаких сведений о Лебедях и Черпанове, Я ходил с ним, и вместе мы могли бы дать исчерпывающие сведения. Увезли и Сусанну. Дом был опечатан. Мы шли медленно. Впереди ювелиры, они были очень довольны, что забрали Сусанну. Я не присутствовал при этом отвратительном явлении. Все держались мерзко. Но ювелирам послужило это на пользу. Все выдавали друг друга, особенно старался дядя Савелий, но его чрезвычайно смутило то, что свободно уходил я. Здесь он увидел свою гибель. И он был прав. Я открою все, что могу.

Доктор, выслушав меня, сказал:

— Вы значительно возмужали за эти две недели, Егор Егорыч. Как приятно, что они могут так легко излечиться от любви. Ее заберут в колонию, она узнает о моем докладе и увидит мою волю и будет перевоспитана. Я женюсь на ней. Я ее люблю.

— По этому поводу мне вспоминаются две истории… — Он рассмеялся впервые моему анекдоту. Я был чрезвычайно доволен.

— А правда, хорошо?

— Что именно?

— Да вот то, что я рассказал.

— Я не слышал.