Кремль

Иван втайне сам на себя дивился: хитрый, осторожный, он так дела вести не любил. Но иначе теперь он поступить не мог: в нем вдруг во весь рост встала вся Русь… Он неимоверно вырос, супротивники его опустили головы, и долго в душах бояр, и ему преданных, и ковавших против него крамолы, стояло страшное и восхитительное видение: золотой трон, на ступенях его поруганная басма и белые клочья порванной грамоты, вкруг смятенные послы ханские и золотая толпа державцев государства Московского, а над всем этим в тяжелой золотой одежде, в шапке Мономаха, в бармах страшная фигура великого государя с белым, вдохновенным лицом и палящими глазами…

Долго не спала Москва в эту ночь. Точно громы весенние над ней перекатывались: и страшно, и весело. Это был день исключительной красоты, когда даже в грубых сердцах зажигаются праздничные огни, один из тех дней, которые народами помнятся века. Горячее и моложе забились на Руси сердца, и стало слышнее, дороже то, что раньше иногда забывалось, иногда пренебрегалось: Русь, Родина, Мать. Даже Софья, нелюбимая, хитрая, надменная, неприятно огромная, и та теперь стала представляться иной: «Ай да грекиня!.. Ну и голова…» На Ивана же и глаз поднять не смели: от него точно сияние величества исходило… И никогда не работали так на стенах кремлевских работные люди, Русь…

Вскоре прилетел на Русь слух: взбешенный хан Ахмат поднял на Москву огромные силы. У всех точно крылья выросли: авось на этот раз развяжет Господь народ свой окончательно. И тотчас же прилетела и другая весть: дружок великого государя, хан крымский Менгли-Гирей, в бешеном топоте своих конников, в лязге кривых сабель, в огне и дыму пожаров буйной лавиной вторгся в пределы Литвы, и союзник Золотой Орды, Казимир, был вторжением этим скован по рукам и по ногам. Мало того, ногаи, враги Золотой Орды, кочевавшие в предгорьях Кавказа, бросились на улусы Ахмата с юга, а с севера, Волгой, туда же поспешал другой враг Ахмата, брат Менгли-Гирея и союзник Москвы, казанский хан Нордулат, к полкам которого присоединился и воевода звенигородский Ноздреватый со своей ратью…

Москва горячо шумела приготовлениями бранными. Мелкие князья со всех сторон спешили к ней со своими полками. Вся рознь затихла, и на кровавый пир вся северная Русь готовилась, как на светлый праздник. И никогда не было так остро обидно, что юго-западная Русь в чужих руках. Но у всех крепла надежда: будет вместе и она!

Настал и торжественный день выступления в поход на Оку, или, как тогда говорили, «на берег». Ко всеобщему изумлению, Иван Молодой не только не стонал и не охал, но, наоборот, показал большую расторопность.

– Я говорил, что он личину носит… – сказал князь Семен. – Он хитростью-то, может, и саму Софью за пояс заткнет. У него какая-то своя думка есть… Азият!

Во главе рати, которая пошла на Серпухов, стал Иван Молодой. Другие полки, которые должны были занять все переправы через Оку вплоть до Угры, повели именитые бояре. А 23 июля, оставив «ведать Москву» князей М.А. Можайского и Ивана Юрьевича Патрикеева, во главе блестящей свиты направился к Коломне и сам великий государь…

С ним ехал и князь Патрикеев-младший. И когда проезжали все мимо хором Данилы Холмского, к Фроловским воротам, князь Василий поднял глаза на высокий терем и вдруг вздрогнул: из окна светлицы, сжав не то в испуге, не то в восторге белые руки на груди, смотрела на него Стеша… Его ослепило и потрясло восторженное выражение милого лица, и голубые глаза в одно мгновение сказали ему такую правду, от которой испуганно и блаженно закружилась голова…

XVIII. Иоанн III

Затаив дыхание, Москва, а с нею и вся Русь каждый день ждали с берегов Оки известий о победе: других известий быть не могло. Кроме того, о поражении нельзя было думать и потому, что слишком страшна была эта мысль. Но если не думали о такой возможности москвитяне, то думал Иван. Объезжая со своими воеводами русские полки вдоль берега Оки, он смотрел на стан татарский, занявший другой берег, и взвешивал его силы. Ставка в игре была огромна. В случае беды Русь могла потерять все, чего она достигла за последние годы, и превратиться в простой да еще и разоренный улус хана Ахмата. Умный Иван видел слишком много, слишком далеко, слишком сложно и потому колебался: наверное, знают, что делать, только очень ограниченные люди. Хотя в полках своих он явно чувствовал нетерпение ударить на врага, ясно слышал ропот воевод и даже отцов духовных, призывавших его скорее «постоять за дом Пресвятыя Богородицы», он медлил, откладывал, выжидал: то, что татары не решаются нападать на него, было для него весьма знаменательно… Но страшила необъятность татарского стана.

И неотступно гудели ему в уши трутни придворные, «богатые сребролюбцы, брюхатые предатели», как называет их летопись, которые твердили ему одно: «Не становись на бой, великий государь, лучше беги…» Они, конечно, не отстали бы.

– Тц!.. – цокнул языком дружок его Даньяр с неудовольствием. – Шибка многа думашь… Надо сабля тащил и айда… Вели мне с моим конником плавь речку ходить. Я ударил первый, а вы спешил за мной. А?

– Погоди, погоди, Даньяр… – успокаивал его Иван. – Всему свое время.

Каракучуй только презрительно сопел: он не любил думать ни много, ни мало, а любил налететь, опрокинуть, погнать, завладеть…

И вдруг Москва, к великому ужасу своему, увидала Ивана с его боярами в своих стенах!.. Народ – он уже перебирался в Кремль, за стены – прямо взорвало. Нисколько не стесняясь, смельчаки кричали Ивану со всех сторон:

– Когда, государь, ты княжишь над нами в мирное время, много нас в безлепице продаешь [22] , а сам теперь, разгневавши хана, выдаешь нас его татарам…

22

За малые проступки налагаешь тяжелые пени.

Иван молчал… Прежде всего он отправил свою Софью с детьми и свою казну государеву в Белозерск. Народ нахмурился, как грозовая туча. И не только в Москве, но и по всему пути Софьи народ шумел: вооруженная свита ее, «кровопийцы христианские», разоряла попутные места пуще татар. Старица Марфа, мать великого государя – она была дочерью князя Владимира Андреевича Серпуховского, героя Куликова поля, – осталась с народом в Москве. Ее превозносили до небес.

– Сразу русскую-то кровушку видно! – кричали москвитяне. – Та, римлянка-то, чуть гарью запахло, бежать, а матушка с нами вот пострадать хочет. Ишь, грецкое отродье: знать, своя-то шкура ближе!

Как громом поразило москвичей новое повеление Ивана: сжечь все московские посады. Было ясно, что великий государь татар боится и готовится к их нашествию на Москву. Посады запылали, но запылали и сердца москвитян: тяжко было от недавних надежд сразу перейти к такому позору…

– А-а, себя да своих ребят спасает, а нас врагам выдает!.. – кричал народ повсюду. – Так нечего было и гневить хана…

Душа Ивана замутилась, словно дымы московского пожара заволокли ее. Настроение Руси звало его на страшный подвиг, но воспоминание о том, что пережил народ за эти два века, тяготило его, как кошмар. Он звал и бояр, и высшее духовенство на совет, но ему в ответ смело кричали:

– Не о чем теперь совещаться!.. Биться надо…

Старенький епископ ростовский Вассиан, по прозванию Рыло, лютовал пуще всех.

– Ты не великий князь, ты – бегун!.. – весь трясясь, кричал старик. – Чего ты боишься? Смерти?.. Так разве ты бессмертен?.. Я дряхл, но дай мне полки твои, я пойду против поганых и паду, но не отвращу лица своего от супостатов… Стань крепко на брань противу окаянному оному мысленному волку поганому и бесермену Ахмату… Вся кровь, которую прольют тут, в Москве, татары, на твою голову падет, ты дашь в ней ответ Богу.