Кремлевские подряды. Последнее дело Генпрокурора

Конечно, я без работы не останусь, свет клином на прокуратуре не сошелся. В конце концов, я – профессор, доктор наук, без дела не пропаду, на хлеб себе и своей семье заработаю.

– Заявление пишите в Совет Федерации на имя Егора Строева.

Я действовал почти автоматически. Придвинул к себе протянутый Бордюжей лист бумаги, достал из кармана ручку.

– Какую причину отставки указывать?

Мне показалось, что в глазах у Бордюжи мелькнуло что-то сочувственное. Конечно, существует одна неписаная истина: если начальство отказывается с тобой работать, надо уходить. Иначе это уже не работа, пользы она никому не принесет, поскольку останутся от нее одни лишь склоки. С другой стороны, из-за чего уходить-то? Только из-за того, что этого захотел пусть даже и президент? А что еще обиднее – его дочь?

Было такое ощущение, что все это не со мной происходит, а с кем-то другим. Я просто наблюдаю это со стороны и очень сочувствую человеку, который находится на моем месте.

В принципе до меня доходили слухи, что на руководящие должности, особенно в силовые структуры, берут только тех людей, на которых есть компромат, – так ими управлять легче. Слухи об этом у меня всегда вызывали недоверчивую улыбку: не может этого быть – меня же Генпрокурором назначили! Ан нет, все здесь по схеме: не получилось одно, так вон какую гнусную пленку, чтобы я не брыкался, состряпали…

– Я думаю, что указывать надо «по состоянию здоровья», – сказал Бордюжа.

Интересно, кто же в это поверит? Пару дней назад я выступал по телевидению, был вроде бы жив-здоров – и нате-с! Впрочем, все равно работать противно. Жалко только прокуратуру, жаль годы, потраченные на то, чтобы сделать в ней все как надо, – ночами ведь не спал, думал, как лучше наладить работу. Лучше бы, сидя в институте, написал пару книг.

– По состоянию здоровья так по состоянию здоровья, – пробормотал я и в следующий миг выругал себя: ведь сдаюсь без боя, поднимаю руки перед беззаконием.

– Да, по состоянию здоровья, – подтвердил Бордюжа.

Тут, несмотря на всю безысходность ситуации, я обозлился:

– Николай Николаевич, простите, а откуда у вас взялась эта кассета?

– Да на столе у себя нашел, в конверте. Не знаю, кто положил.

* * *

Вот он – еще один прокол, еще одна неприкрытая ложь. Это как же понимать: кто-то неизвестный прокрался в охраняемый Кремль, затем в еще более охраняемый административный корпус, затем в закрытый кабинет начальника президентской администрации и, как гранату, подбросил там пакет с видеокассетой? Какой-то абсурд на фоне проходного двора!

Уже позднее, давая показания следователю, Бордюжа сознался, что кассету ему передал начальник его канцелярии. Я же думаю, что здесь не обошлось без Ельцина и его окружения. Почему? Да потому, что Бордюжа по своему складу и характеру, тем более находясь на таком посту, никогда и ничего бы не предпринял сам, по личной своей инициативе, без указания и инструкций свыше. А выше его был только президент.

Невидящими глазами я перечитал только что написанное свое заявление и подписал его. Но прежде чем передать его Бордюже, вдруг вспомнил о грядущей итоговой коллегии Генпрокуратуры и своем отчетном докладе, к которому я тщательно готовился. Провести коллегию, которая планировалась через два дня, для меня было очень важно: я должен был выступить там с большим отчетом, в котором подводил итог работы Генпрокуратуры, на нее должны были съехаться мои коллеги со всей страны.

– Николай Николаевич, у нас третьего февраля будет итоговая коллегия. Я там должен выступить с докладом. Дайте мне провести коллегию, после этого я уйду. Это и в интересах системы. Ведь нонсенс же, если на коллегии не будет Генерального прокурора.

Бордюжа, словно бы обдумывая ответ, немного подумал, потом жестко сказал:

– Те люди, которые добиваются вашего ухода, ждать не будут – они запустят кассету на телевидение. Тогда скандал неминуем.

Не раз потом я прокручивал в голове все детали этой беседы и с каждым разом все больше видел бьющие в глаза нестыковки. Если уж ты говоришь, что не знаешь, от кого пленка, то откуда такая точная информация, что эти люди будут делать, об их позиции? Почему, к примеру, Бордюжа затеял этот разговор именно

1 февраля, за 2 дня до коллегии? Не иначе как прорежиссировал кто-то из тех, кто хорошо знал внутреннюю кухню Генпрокуратуры, может быть даже кто-то из моих заместителей. Ведь понятно, что проведи я эту коллегию, и уход мой выглядел бы очень уж нелогичным: вроде бы все хорошо было, а тут – взял да ушел…

– Хорошо, вот вам мое заявление, – я отдал листок бумаги Бордюже, – итоговую коллегию проведет мой первый заместитель Чайка. А я тем временем лягу в больницу.Бордюжа одобрительно кивнул. Там же, чтобы расставить уже все точки, я написал вторую бумагу на имя Строева: «Прошу рассмотреть заявление в мое отсутствие». Подписался и поставил дату: «1 февраля 1999 года».

Атака компроматов

Не помню, как я приехал к себе на Большую Дмитровку, в здание Генпрокуратуры. Первым делом вызвал к себе Чайку, своего заместителя.

– Юрий Яковлевич, я что-то неважно себя чувствую. Возможно, сегодня лягу в больницу. Доклад на итоговой коллегии придется делать тебе.

После того как Чайка ушел, я вызвал Розанова. Поскольку Александра Александровича я знал лучше всех и дольше всех, то решил поговорить с ним без утайки. Сказал, что произошло нечто чрезвычайное.

– Александр Александрович, меня начинают шантажировать. Делается это методами, с которыми никто из нас еще никогда не сталкивался.

Я вкратце рассказал ему о встрече с Бордюжей, о пленке, о заявлении. У Розанова даже лицо изменилось – то ли от неожиданности, то ли от страха, то ли еще от чего-то; так и сидел – молча, ни разу не перебив.

– Давай сделаем так: соберемся и поедем в «Истру». Ты, я, Демин, Чайка, в общем, все близкие мне люди. Там нам никто не помешает все обтолковать и разобраться в обстановке.

Розанов понимающе кивнул и вышел. Через какое-то время он вернулся и сообщил понуро:

– Демин против. Резко против. И вообще он говорит: «Вы что делаете? Разве вы не понимаете, что все мы сейчас находимся под колпаком? Любой наш сбор сейчас воспримут как факт антигосударственной деятельности… Собираться нельзя!».

– Но в этом же нет ничего противозаконного! – мне вдруг стало противно.

И тут я невольно подумал: а не вызвал ли Демина к себе Бордюжа или кто-то из кремлевской администрации? С чего бы обычно тихому и послушному Демину так воинственно противиться? На душе стало совсем тоскливо: раз так все складывается, придется мне ложиться в ЦКБ.

Я позвонил своему лечащему врачу Ивановой и сказал ей:

– Наталья Всеволодовна, я неважно себя чувствую, хотел бы лечь в больницу.

Вечером я приехал в Архангельское, на дачу, и там, отбросив в сторону все эмоции, постарался проанализировать ситуацию. Ведь когда шла беседа с Бордюжей, когда крутилась пленка, моему внутреннему состоянию вряд ли кто мог позавидовать – любой, окажись на моем месте, запросто потерял бы способность соображать, в этом я уверен твердо; не очень соображал и я. Мне просто хотелось, чтобы все это побыстрее закончилось.

Одно было понятно: состоялся, скажем так, показательный сеанс шантажа. Один из его участников известен – Бордюжа. Но волю он исполнял не свою – да Бордюжа и сам этого не скрывал, – чужую волю. Ответ я уже себе дал: за спиной Бордюжи стояли силы покрупнее. Скорее всего – Березовский. Но только ли он?

И тут меня как молнией ударило: дело «Мабетекса» – вот где ответ! Я вспомнил звонок Карлы дель Понте, сделанный ею по простому городскому телефону. Наивная, могла ли она предположить, что телефон Генерального прокурора великой державы могут прослушивать! А то, что было именно так, в этом у меня сомнений уже не было. О разговоре сразу же доложили если не самому президенту, то как минимум Татьяне Дьяченко и Бородину.