Кремниевый Моцарт

 - Ну вот, смотри… Например, сюда поступают нули, а сюда - единицы. А в следующем такте единицы приходят сюда, а нули сюда. Представь теперь, что в третьем такте пришли одни нули. Что тогда?

 На уяснение того, что будет в третьем такте, если придут нули, мне потребовалось несколько минут. По прошествии этих минут я отчетливо видел, что моя схема неработоспособна в принципе и что сама задача изначально невыполнима. Но главное потрясение было даже не в этом. Оно было в другом - в зримо явившейся разности потенциалов. Во вдруг увиденной пропасти между моим потенциалом и потенциалом человека, за которым я, ничтоже сумняшеся, хотел угнаться. Передо мной стоял гроссмейстер электроники. Цифровой демиург. Кремниевый Моцарт. А мне нужно было долго и настойчиво работать над собой, чтобы когда-нибудь потом, лет через двадцать, дорасти до уровня Сальери.

 - С изобретательством пока завязывай, - сказал он мне, уходя.
– Пиши отчет.

 Когда он вышел, я глубоко-глубоко вздохнул, перечеркнул плоды своих трудов толстым маркером крест-накрест, сложил вчетверо и засунул на самую верхнюю полку. Навечно.

 Так, не успев толком начаться, завершилась моя инженерная карьера. Поводов серьезно пожалеть о ней не возникло ни разу. Мнемоника иероглифов уже на следующий день перетекла с заднего плана на передний и обосновалась там прочно и надолго.

 Андрей Макаревич пел в одной своей старой песне: "…И видел я, как становится взлетом паденье". Я очень многим обязан своему покойному тестю - но вот за это самое паденье признателен ему, как ни за что другое.

* * *

 В последующие годы, проведенные нами в Айдзу, сложилось подобие симбиоза. Я был при Варшавском чем-то вроде секретаря-переводчика, свободное время полностью посвящая своим мнемолингвистическим экспериментам. Сыновья каждый год прилетали ко мне на целое лето, и счастливый дед прощал непутевому экс-зятю небрежение судьбами асинхроники. Наши квартиры соседствовали, дети жили сразу в обеих, бегая туда-сюда, - а с осени по весну я спокойно вел свою отдельную холостую жизнь. Со временем зарубцевалась и сгладилась вся кричащая несуразность нашей семейной ситуации. Все стало восприниматься само собой разумеющимся.

 Хорошо помню, как я первый раз сообщил Варшавскому о своем намерении переквалифицироваться из инженеров в лингвисты. Вопреки опасениям, он воспринял мой демарш с удивительной благосклонностью. Даже прочел мне мини-лекцию по патентному праву, дабы я мог оградить свой передовой метод от злых посягательств.

 Выходя из его кабинета, я еще не верил такой идиллической картине. Поэтому в дверях на всякий случай добавил:

 - Просто ведь… Я считаю, что серьезно заниматься стоит лишь тем, чем горишь… А если не горишь, то толку все равно не будет.

 - Естественно!
– сказал Ильич с таким видом, словно я сообщил ему, какие именно реки впадают в Каспийское море. Вопрос был закрыт.

 В лаборатории логического проектирования нас сидело трое в трех кабинетах. У каждого был выход в коридор и проходы в смежные помещения. Эти проходы, в духе японской иерархичности, запирались лишь с одной стороны. Профессор Варшавский, будучи начальником лаборатории, мог всюду проникнуть, все отпереть и все запереть. Профессор Лашевский, сидевший в следующем кабинете, мог отпереть все помещения, кроме кабинета начальника. Я, в свою очередь, отпирал библиотеку, конференц-зал и огромную комнату, где обитали наши студенты, а в профессорские кабинеты мне хода не было.

 Впрочем, профессора не особенно и запирались. С утра до вечера они сновали из комнаты в комнату, кучковались, гоняли чаи, вели научные дискуссии, политические дебаты и поэтические турниры. Профессор Мараховский возглавил другую лабораторию, но добрую треть рабочего дня проводил у нас. Рафаил Аронович Лашевский - в "Записках гайдзина" он превратился в Рауля Абрамовича Лишайникова - любил задержаться в моем кабинете, поделиться новостями, восторженно похвалить Японию, обсудить разницу между Малером и Вагнером, а на десерт прочесть что-нибудь из Пастернака. Или из самого себя:

Утром, делая зарядку И рукой гантель овив, Помни, призовем к порядку Вашингтон и Тель-Авив!

 Как-то пришлось разговориться с одним русским корейцем, который тоже работал в Айдзу.

 - Не знаю, как ты, - сказал он мне, - а я в России дискриминации не чувствовал.

 Я долго размышлял над сказанным, пытаясь понять, что значит "не знаю, как ты". Наконец до меня дошло. Когда я пересказал это своему другу Дужину (прототип математика Потапова из тех же "Записок"), он расхохотался и сказал:

 - Мы назовем это так: "Варшавский, Мараховский, Лашевский - и примкнувший к ним Смоленский".

 Меж тем, время шло, а чаемый альянс с японской электронной промышленностью никак не заключался. Полупроводниковые киты воспринимали асинхронные идеи с осторожным интересом, но не более того. Клюнули было корейцы - от "Самсунга" в Айдзу приезжала целая делегация - но в итоге и они вильнули хвостиком. Что-то где-то не срасталось…

 Оставалось продолжать занятия чистой наукой, благо двигать ее было куда. Теория самосинхронных схем не стояла на месте ни единого дня. Профессор Варшавский, окруженный соратниками, осваивал все новые и новые ее горизонты, строча доклад за докладом и статью за статьей. Строчил он их на русском языке; к публикации же везде принимали только на английском.

 Английским языком Ильич владел по-своему свободно. В известном смысле, он был с этим языком запанибрата. Не вникая в тонкости грамматики и произношения, ведя беседу по модели "твоя моя понимай", он никогда не испытывал ни малейших трудностей ни в научных дискуссиях, ни в чтении лекций, ни в общении с носителями языка. Я, овладевавший английским долго, академично и мучительно, не уставал завидовать этому его замечательному дару.

 Когда Ильич хотел сказать "задержка цепи", он говорил "зе делай оф зе сырквит". Профессора Мараховского называл в третьем лице "зе Слава". Меня - "зе Вадик". И вообще любил определенный артикль больше всех остальных английских слов, вместе взятых. А коммуникативных проблем ведать не ведал.

 Никогда не забуду блистательного диалога, прозвучавшего в день переезда нашей лаборатории в другое крыло университета. Я таскал книги и бумаги, грузчики перевозили оборудование, а специально обученные монтеры подключали это оборудование к проводке в новых кабинетах. Ильич, ожидавший важного звонка, нетерпеливо наблюдал за их трудами.

 - Слушай, - сказал он мне.
– Спроси у них, когда телефон заработает… А, вон переводчица стоит, сам спрошу…

 Он стремительным шагом подошел к молоденькой переводчице-японке и, помогая себе бурной жестикуляцией, произнес буквально следующее:

 - ВЭН ЗЕ БЕГАН ЗЕ ВОК ЗЕ ТЕЛЕФОН?

 - In just five minutes, - не моргнув глазом, ответила переводчица.

 Тем не менее, писать статьи, доклады, письма и официальные документы ему было сподручнее на родном языке. Поэтому все, выходившее из-под пера Варшавского, отправлялось ко мне на стол с директивой "перетолмачить". Мой английский тоже был далеко не блестящ в плане стиля - но, по крайней мере, артиклями я не злоупотреблял. А к другому делу ему меня было уже не приспособить.

 Впрочем, потихоньку совершенствовался и мой японский - так что со временем меня стало можно приспособлять к устному переводу. Необходимость такого перевода резко возросла, когда у Ильича обозначились проблемы со здоровьем. Я неизменно сопровождал его в походах по врачам и даже присутствовал на четырех операциях - включая две кардиологических.