Крепость души моей
Шрифт:
Он залпом выпил полстакана воды.
– И что? Теперь – что?
– В смысле? – спросил я.
– Учился, работал, женился… И что теперь?
– Гаденыш! – рявкнул бык.
Я и не заметил, что бык выбрался из-за своего плетня. Красный, потный, он рыл пол копытом. На официанта бык глядел, как на заклятого врага.
– Учился он! Женился он! Ремонты, зар-раза…
Из выпученных бычьих глаз потекли слезы. Дыша луком и перегаром, бык ринулся к нашему столику. Кулак-кувалда ударил официанта в голову. Нет, не ударил. В последний момент, спружинив на полусогнутых, Вадим Петрович нырнул под кулак. Стул, на
Бык лег, как на бойне.
– …боксом занимался, – скучно сказал официант. – И что теперь?
23:42
…давай-давай-давай…
– Давай!
– А не заметут?
– Да кому оно на хрен надо? Теперь-то?!
Кирпич ударил в центр витрины. С оглушительным звоном и грохотом стекло разлетелось вдребезги. Осколки – искры гаснущего фейерверка – сверкнули в свете фонаря и канули в ночь. Витрина осыпалась вся, без остатка. На месте бликующей поверхности возник глухой провал.
Черный квадрат Малевича.
– Круто! – оценил белобрысый дылда.
Застиранный «Адидас» пузырями вздувался на его коленях.
– Давай-давай-давай! Шебуршим!
Подавая пример, чернявый живчик со спортивной сумкой первым сунулся внутрь. Приятели рванули следом, не желая отставать. Свет фонаря мазнул по их спинам. Картина темперой: контуры рамы, темная грунтовка. Сюрреалистические, выписанные сепией фигуры исчезли во мраке.
Три богатыря, вид сзади.
В магазине раздался приглушенный звон.
– Б-блин! Темно, как у негра в жопе…
– Витюль, у тебя зажигалка есть?
Вспыхнул огонек. Его заслонила чья-то спина.
– Давай-давай-давай!
– Даю…
– Набирай, не тормози!
Вскоре богатыри выбрались на улицу. Раздувшись, как сытый удав, сумка оттягивала плечо Алеши Поповича. У дылды-Муромца из карманов, грозя вывалиться, торчали бутылки грузинского коньяка. Еще три он нес в руках: пару «Гринвичей» в шуйце, импортный пузырь в деснице. Добрыня тащил пакет, из которого выглядывали пивные горлышки. Под мышкой запасливый Добрыня зажал кирпич. «Пригодится!» – читалось на его лице.
– Шо тут у нас?
Муромец воздвигся под фонарем. Развернул пузырь этикеткой к себе:
– Стра… Страшила! Точно, «Страшила»!
– Шо за «Страшила»? – Попович сгорал от любопытства.
– Вискарь, вроде…
– Давай-давай-давай!
– Не гони. Уроню, побью добро…
Пузырь откочевал к Поповичу. В отличие от Муромца, руки у него были свободны. Чпокнув, пробка отправилась в ночь. Чернявый жадно припал к «Страшиле».
– Ыгль! – булькнул он спустя минуту. – Самогон!
– Много ты понима…
Не договорив, Муромец присосался к пузырю.
– Круто! Я, блин, Уокер.
– Кто?
– Уокер. Техасский рейнджер…
– Кокер ты, – буркнул Добрыня. – Спаниель.
– Зацени!
Добрыня аккуратно поставил под фонарь пакет с добычей. Рядом, с другой стороны столба, он положил кирпич.
– Вы чего творите?! Чего творите, уроды?!
На углу,
под тополями, замершими в оцепенении, объявилось привидение. Горестно всплеснув руками, оно мотыльком потянулось на свет – и обрело материальность. Глеб Яковлевич Бледных, член Союза театральных деятелей, в парусиновых брюках и льняной рубашке; картина «Три богатыря и театральный деятель в белом».Белила, тушь, виски; битое стекло.
– Все зашибись! – осклабился Попович. – Глотни, брат…
– Не наглотались еще? Не наглотались?!
– Хлебай, говорю. Поправь нервы…
– Из-за вас! Из-за таких, как вы!
– Не понял…
– Уроды! Из-за вас!..
С неожиданной резвостью Глеб Яковлевич подскочил к Поповичу и заехал тому кулаком в ухо. Попович взмахнул руками, оступился, зацепившись за бордюр. С размаху чернявый сел на землю. В сумке жалобно задребезжало; кажется, даже разбилось.
– Ни хрена себе!
– Ну, козёл!
Ответный удар Муромца расквасил Глебу Яковлевичу нос. Брызнула кровь, пятная лицо и рубашку. Глеб Яковлевич отступил, зажав нос ладонью. Темные капли набухали меж пальцев, срывались вниз.
– Уроды! – хлюпнул он.
– Козёл! Вали отсюда!
Попович, сидя на земле, отчаянно тряс головой. Он словно пытался вытрясти из уха поселившийся там звон. Добрыня глянул на агрессора, на бутылку, которую успел взять у Муромца. Пристроив пузырь рядом с кирпичом, он шагнул к Глебу Яковлевичу, ухватил того поперек туловища и подмышку – и, молодецки крякнув, швырнул через бедро.
Глеб Яковлевич грохнулся со всего маху. Спиной, так что дух вышибло. Он засипел, пытаясь глотнуть воздуха, и получил ногой по ребрам от Поповича.
– Урою! Урою, козлина!
Очухавшийся Попович петухом наскакивал на врага, скорчившегося на земле. Пинал его раз, другой, и вновь отпрыгивал.
– Урою!
– Да ладно, хорош…
– Хорош, – согласился Попович.
Он отошел, ковыряя пальцем в ухе. Зубами сорвал пробку с пива:
– Вот! Совсем другое дело! Эй, козел, пивка хошь?
Глеб Яковлевич, хрипя, полз прочь.
– Все путем, брат, – Попович догнал его, помог сесть, придержал под локоть. – Ну, помахались. Ты мне, мы тебе… Проехали. Давай-давай-давай!
Словно под гипнозом, Глеб Яковлевич взял пиво. Отхлебнул, закашлялся. Пена текла ему на грудь. Попович заменил пиво на вскрытую Муромцем бутылку «Гринвича». Глеб Яковлевич отхлебнул веселее.
– Вот это по-нашему! Дай я…
Отобрав коньяк, Попович сделал изрядный глоток. Сел рядом, приобняв за плечи недавнего врага. Белая одежда Глеба Яковлевича была грязно-серой от пыли. По рубашке расплылись бурые пятна. Он запрокинул голову, пытаясь унять идущую носом кровь. Извлек из кармана мятый платок, морщась, приложил к ноздрям. Подошел Муромец, сел с другой стороны:
– А не хрен было на нас гнать. Чего это сразу: из-за нас?
– Ы-ы, – простонал Глеб Яковлевич.
– Нашел крайних! Мы что, хуже всех? Вот и не хрен было…
– Из-за пидоров, – хмуро заявил Добрыня. – Из-за них все.
Он вернулся за «Страшилой» и подытожил, как гвоздь забил:
– А мы – не пидоры.
И уселся напротив.
– Вздрогнули?
– Прямо тут?
– А шо? Нормально!
– А не заметут?
– Давай-давай-давай!
– Ну, чтоб нашли! – внезапно провозгласил Глеб Яковлевич.