Крепость Магнитная
Шрифт:
— Постой, — сказал Платон. — Ты же, Порфирий, лекцию прочитать можешь.
— Ну не лекцию, так беседу, — подхватил Глытько. — На месте будет видно.
— Дальше… Что там дальше? — ближе подсел Антонио.
— Дальше? — обернулся Порфирий. — Дальше очень грустно. Собралось царское войско — видимо-невидимо, и стал им командовать генерал немецкий. Отчаянно сражались пугачевцы, да силы были неравные. Многие погибли, от ран умерли, а сам Емельян Иваныч был схвачен и закован в железные цепи. И когда его посадили в клетку и повезли в Москву, на одной из стоянок подошел к нему сам Суворов, многое
Ничего не ответил народный вождь, глазом в его сторону не повел. Про свое думал.
Напуганная до смерти царица Екатерина велела учинить допрос бунтовщику и, как можно скорее, покончить с ним. А жену его, сына Трошку и двух дочерей — заточить в темницу. Трошке всего десять лет было, Аграфене — шесть, а самой младшей — Христине — три года. Посадили их жандармы в крытый возок и ночью, чтоб никто не видел, повезли в далекую Кексгольмскую крепость.
Там они и сгинули.
Порфишка помолчал немного и стал досказывать, как после боев за крепость Пугачев на горе Магнитной биваком стоял. Требовалось накормить войско, подлечить раны, отдохнуть. Сколько длилась эта стоянка, никто не знает: сутки, двое, а может, всего одну ночь — не в этом дело. Некогда было задерживаться Пугачеву: обстоятельства подсказывали — надо идти на Троицк.
Предание гласит: перед тем, как покинуть бивак, взял Емельян Иваныч заступ и посадил на склоне горы Магнитной березку.
Прошли годы, и на том месте выросла роща. Стоит березовая роща и по сей день. Шумит, волнуется, будто его, атамана, оплакивает.
— Зря там иностранцев поселили, — продолжал Порфишка. — Нет им дела до нашей истории. Ходят, траву вытаптывают. Огородить бы рощу, а ему, народному герою, памятник на горе во весь рост! Пускай стоит, смотрит; оттуда, с высоты, и домны и мартены хорошо видно — все, что мы построили и еще строим…
— Раскудахтались куры! — заворочался в постели Родион. — Дня, что ли, вам нету? Спать пора!
— Рано ишшо.
— Было б чего рубать, тоже посидел бы…
— Вставай, найдется.
Родион только этого и ждал. Натянул штаны, подсел к хлопцам в нижней рубахе. Рубаха штопана и перештопана, однако чистая.
Платон достал из тумбочки булку хлеба, банку монпансье, что купил на базаре. Антонио принес из кубовой ведро кипятку. Вот только заварить нечем.
— Ладно, и так сойдет, — сказал Родион, отрезая кусок хлеба и поглядывая на банку с монпансье.
Заметив на стене бумагу, Платон подтолкнул Порфирия под локоть:
— Это что у тебя?
— Чай, сам разберешься, грамотный.
— Ты шо, не бачив? — удивился Глытько. — Со вчерашнего дня висит. Первая, так сказать, перемога на фронте науки. Он у нас, Порфишка, теперь все одно, шо профессор.
Ладейников перечитал Похвальный лист, посмотрел на Дударева и вдруг выкрикнул:
— Качать его!
— Да вы что, сдурели?.. Кипяток!..
Хлопцы, будто не слышали, подхватили Порфирия на руки, подбросили под потолок. Еще и еще…
— Черти нехолощеные! — взмолился он. — Остановитесь! — на его слова никто не обращал внимания.
Друзья, знай, подкидывали вверх:— Терпи, инженером будешь!
18
Когда Дударев ехал на Магнитострой, в Москве у него была пересадка. Выйдя из вагона и увидя толпы людей, он ахнул:
— Сколько же им нужно хлеба!
По его тогдашним понятиям, все, кто находился на улице, ну, конечно же, бездельники. И он подумал, что если каждому из этих людей дать косу в руки, то за день сколь можно снять урожая с полей.
Стоя рядом, попутчик Аким смеялся:
— Чудак, это же фабричные!
— Фабричные — те, которые у станков стоят, — уперся Порфишка. — Некогда им разгуливать!
— Ты что, вчера на свет народился? — сердился Аким и стал доказывать, что в стране повсюду восьмичасовой рабочий день. Отработал свое — и гуляй!
Эти доводы для Порфишки ничего не значили. Отметал их, как бездоказательные.
— Крестьянин вон с утра до ночи в поле! — выкрикивал он. — А домой вернется, так, думаешь, сразу на отдых? Как бы не так! Делов у него невпроворот. И лошадь накорми, и телегу приведи в порядок, и соху и борону проверь, потому как завтра выезжать затемно, а заодно наруби дров, чтоб хозяйка тебе завтрак сварила… Да мало ли всякой маяты в доме! Раньше, чем за полночь, и не уляжешься. А едва вздремнул — вставать пора.
С этого и завертелось. Один скажет, другой — ему наперекор. Давно позади осталась Москва, наступил вечер, а они все не могут успокоиться, спорят.
— Отсталый ты элемент! — твердил Аким, свешивая ноги в дырявых сапогах с полки. — Как есть старорежимный! По-твоему, и погулять после работы нельзя…
— Не гулять, а работать надо, тогда и карточек на хлеб не будет! — огрызнулся Порфирий. — А то что получается, в столице, значит, Москве, был, а буханку хлеба купить не мог. Все по карточкам. Да их, энтих карточек, раньше и в помине не было.
— Зато был голод, была чума, холера! — задвигал сапогами Аким, из них посыпалась труха. — Карточки, они, конечно, признак бедности, но ведь все это временно. Скоро будем собирать столько хлеба, сколько дореволюционной России и не снилось! Это одно, а второе: не нравишься ты мне, парень! Говоришь много и все про недостатки, а чтоб увидеть то, чего мы добились за эти годы, так ты — слепой. Глухарь, одним словом! Не из кулацкого ли гнезда слетыш?
— Сам ты кулак! Хлеба нет, а я, по-твоему, буду кричать: спасибо, сыт!.. Ах, как хорошо мы живем!.. Нет, брат, что вижу, то и говорю. Да ты подумай сам, кому же из нас не хочется, чтоб все было: не только хлеб, а и масло, и ситец, и гвозди…
— Не юли, давай о главном! — брал спорщика за бока Аким. — Вот, скажем, заболел рабочий. Его, понятно, в больницу… Мало того, что его бесплатно лечат, что он там на всем готовом, так ему еще и больничные выплатят. Где, скажи мне, голова садова, в какой стране может быть такое? Капиталист, он скорее выбросит больного за ворота, чем станет его лечить. Зачем ему нетрудоспособный!.. А что касаемо гвоздей и протчей мелочи, нельзя энтак все сразу. Придет время — все будет. И рабочий, скажу тебе, станет работать не восемь часов, как ноне, а еще меньше…