Крепостной Пушкина

***

Обер-полицмейстер говорил себе после, что не испытывал подобного волнения со времен Бородино и взятия Парижа. Сергей Александрович лукавил. На деле, он никогда не волновался столь сильно. Бородино и Париж были в юности, когда смерть не страшила, а жизнь представлялась не стоившей ничего. Два десятилетия спустя все виделось в ином положении. Риск "потерять" годы беспорочной службы (подобно любому человеку чья карьера развивается только вверх, Кокошкин был уверен в безупречности своего послужного списка) давил его.

– Внутрь пойду я сам!
– объявил он жандармским офицерам.
– Если спустя час я не выйду, штурмуйте здание.

– Помилуйте, Сергей Александрович, - возразил старший за ним по званию, - стоит ли рисковать?

– Рисковать? Вы полагаете, что здесь есть какой-либо риск? В среде лучших людей империи? В чем же он по вашему заключается?
– Полицмейстер скрывал за насмешкой смущение.

– Риск существует всегда, ваше высокопревосходительство, - с равнодушным упрямством отвечал жандарм, - здесь он хотя бы в том, что эти "лучшие люди империи" наверняка оскорбятся вашему стремлению провести следствие.

– Они тем более оскорбятся, зайти мы туда все разом, - заметил Кокошкин, - напротив, явление моё в одиночестве должно быть понято как уважение к присутствующим. Вы же, голубчик, разделитель на две команды и перекройте оба выхода.

Жандарм понял, что генерал прав. Уступать, однако, не хотелось.

– Головой рискуете, Сергей Александрович. Здесь ведь наподобие храма. Простите за сравнение.

– Ничего, тем более вы правы. Но я так решил. Иду один и будь что будет. Но если через час я не выйду...

– Всё понял, Сергей Александрович. Бог вам в помощь.

Жандарм отошёл от полицмейстера, занявшись распределением людей. Всего их было около трехсот. Кроме непосредственно жандармов, Бенкендорф смог найти подкрепление в виде инвалидных команд внутренней стражи. Отличало их особенная гордость от значимости собственной службы, что компенсировало насмешливое, в лучшем случае, к ним отношение прочих войск.

Кокошкин решительно направился к входу в собрание. Обыкновенно там стоял швейцар, а то и двое, но сейчас не было никого. Замерев на мгновение, Обер-полицмейстер быстро и мелко перекрестился, после чего резко открыл дверь и вошёл внутрь.

Чьи-то могучие руки подхватили его с двух сторон, зажимая так, что генерал не сразу сумел вздохнуть. Эти же руки повели, или, точнее, понесли его куда-то вправо. Ошеломленный Кокошкин не сопротивлялся, как-то сразу поняв, что вырваться из железной хватки не удастся. Двигались они быстро, почти бегом, так что опомнился генерал только когда его внезапно отпустили и он осознал себя стоящим перед открытой дверью ведущей в комнату из которой раздавались весёлые голоса.

– Сергей Александрович! Дорогой! Заходите, чего вы стесняетесь?
– произнес один из них. Машинально поправив шпагу и сбившуюся перевязь, Обер-полицмейстер шагнул вперёд.

Увиденное не понравилось. Он почувствовал, как тело привычно вытягивается в струнку перед начальством.

"Три министра, судейский сенатор, воспитатель цесаревича, писатели. Ох, мать честная. А это что?!" - взгляд генерала зацепился за голову на подносе.

– Вижу, вижу удивлены, Сергей Александрович.
– Блудов поднялся и подошёл к замершему Кокошкину.
– Немудрено. Вы ведь не знаете ничего. А дело здесь государственной важности.

***

Пушкин вдыхал морозный воздух полной грудью. Повторный якобы обыск у голландского посланника оставил впечатление более тягостное, чем переговоры в Английском собрании. Изображать перед полицмейстером, человеком весьма зорким и наблюдательным, что он, Пушкин, здесь уже был и находил какие-то листовки, было неприятно. Александр готов был поклясться, что Кокошкин все понял. Так или иначе, но генерал сделал вид что принимает все на веру.

– Но я останусь здесь, - заявил полицмейстер, - с одним жандармским отделением, если господин полковник будет настолько любезен, что предоставит мне его. Сами подумайте, как можно покидать это место? Нет, здесь необходимо осмотреть все хорошенько ещё раз. Вы сделали большое дело, Александр Сергеевич, но свежие следы ещё не всё. Раз преступник установлен, да ещё и наказан, то торопиться некуда. Я обстоятельно все изучу, быть может удастся найти ещё что-либо важное. Да и бумаги опечатать необходимо. Служба!

Сам путь вооружённого отряда с Мойки на Невский возбуждал в воображении поэта сравнение то ли с Опричниной, то ли с Днём Святого Варфоломея из истории Парижа. Чернь, собравшаяся в банды, творила присущие ей бесчинства. Но если бы только чернь! Вид Невского, полного пьяных грабителей, ещё вчера казавшихся обычными людьми, ранил.

– У нас что, война?
– Безобразов сплюнул и выругался. Петра Романовича пустили в Собрание, в виде исключения, но занят он был там другими людьми, дожидаясь Пушкина. Теперь они шли рядом, как и Степан, вынырнувший невесть откуда (при появлении жандармов у здания Собрания мужик изчез, но умудрился оказаться за спиной своего барина когда тот вышел), хмуро оглядывающий изменения во внешнем виде улиц.

– Бунт, кузен, не более того.

– Чудовищно.
– полковник жандармерии разрывался между строгим приказом Бенкендорфа "ни в коем случае не отвлекаться на пустяки" и желанием вмешаться с целью наведения порядка. Очередной женский крик решил его сомнения.

– Игнатов, Сидоров, Кошкин! Взять их!

Унтер-офицеры исполнили приказ с видимым удовольствием. Отделения жандармов ворвались в указанное им здание, где, судя по воплям, происходила борьба и выволокли из него с десяток человек. Обошлось без стрельбы.

– Кто такие?

– Царя убиииилиии, - завыл один из погромщиков, судя по одежде самый главный, - убииили.

– Встать, мразь несчастная.
– Полковник с отвращением оглядел нетрезвого человека.

"Да ведь я его знаю!
– подумал Степан.
– это Сапогов, купец второй гильдии. Тульскими самоварами торгует, разбойник."

– Кто таков, спрашиваю?

– Убилииии, - рыдал купец в пьяном исступлении, когда трогательная жалость к себе или кому-то ещё, перемежается с приступами безграничной жестокости.

– Как смеешь ты, подлец, утверждать, что государь наш, Николай Павлович, мёртв? Да я тебя за такие слова прямо здесь прикажу выпороть так, что язык к горлу присохнет.

– Бояре царя убили!
– заорал вдруг купчина вырываясь из рук жандармов. Те, впрочем, видали и не такое, держали крепко.

Полковник успокоил Сапогова по-своему, ударом кулака выбив тому несколько зубов. Купец обмяк.

– Ваше высокоблагородие, - заикаясь обратился один из унтеров. Там это...вы бы посмотрели сами, господин полковник.