У могилы, держась за сердце, Бетти неожиданно все переносила стойко, держалась хорошо, женщины, и вообще, очень крепкие люди, Джеф Моисеевич прошептал, что не может понять поступки Всевышнего. «Почему? Зачем? За что? Готеню, скажи?! Я не понимаю тебя».
Сын непонятно и внятно прошептал ему на ухо из своего неизвестного и непонятного настоящего: «Ты, папа, не говори никому, что я умер, хорошо?».
Рядом с Джефом Гарцем оказался Толик, никто его не отравил, не родился такой человек еще. Он был совершенно трезв, черного цвета, очень переживал, губы его тряслись. Он прошептал на ухо старшему Гарцу: «Ребе из Коцка сказал так: «Всевышний, которого может понять всякий комок слизи, не стоит служения»». И исчез. Джеф Моисеевич Гарц оглянулся: Толика нигде не было.
2020
Андрей Баранов
/ Яромаска /
Вне течений
«Без сожалений-угрызений…»
Без сожалений-угрызенийя
понял про себя давно,что я из тех, кто вне течений,из созерцающих в окно.Бурлит река песком и мутью,весною поднятой со дна —а я опять встречаю утропо эту сторону окна.Скворцы залетные: долой, мол,мороз и зиму, и застой!..А с горки шквал на них ОМОНом,чтоб клюв не разевали свой!Вороны каркают на рее:Всё просто каррр!.. В моей тишиесть кофе, греет батарея…грезь, лицедействуй и пиши!Но слабым ветром в щель сомненьясквозит предчувствие одно:не вне и над, а – по теченью,как это, как там?..Да, оно.
«Я ничего о них не знаю…»
Я ничего о них не знаю —их назначенье и мотив.Они как нитка шерстяная —то мостик в небо, то обрыв…И возвратишься в мир домашний,такой уютный и родной —но крутишь, бормоча, вчерашнийобрывок в две строки длиной…
«То пыль столбом, то вдрызг проселок…»
То пыль столбом, то вдрызг проселок,а по ночам в туман и тьму…Обычный заводской поселок —у моря только и в Крыму.Завод торпедный (или что там?..),но как Союз распался – кряк! —ни бабок нету, ни работы…Пришла Россия – да, ништяк,но только летом.Солнце – даром,рапан с лучком под шум волны.А в зиму снова с «Солнцедаром»…Да, хорошо, что нет войны.
«Отсвет моря дальний, нежный…»
Отсвет моря дальний, нежный,краешек один,незадернутых промеждутюлевых гардин.Или в вое злом шакальемразличает слухне сдающееся, в скалыбьющееся: «У-хх!»А вот днем не вспомнишь даже!Вайбер, интернет,всё покупки да продажи…Будто моря нет.А оно пускает зайчиквскачь да по лицу,как в углу забытый мальчикшлет привет отцу.
«Жить в маленькой, пустой стране…»
Жить в маленькой, пустой стране,где все уехали,и спальники – стена к стене —черны прорехамипо вечерам.По вечерамеще пустыннее…Прими пустырника сто грамм,прими пустырника.Здесь очень медленный вайфай,такой же медленный,как этот ё. ный трамвайпо бывшей Ленина.Здесь вам не там, парам-парам!Поля простынные…Прими пустырника сто грамм,прими пустырника…Здесь всё не так и все не так.Здесь всё по графикуи чисто: ни дерьма собак,ни букв, ни граффити.А чтобы здесь, как было там,нет мочи – хочется!!!Прими пустырника сто грамм.Пустырник кончился…
«Был в санатории январь…»
Был в санатории январькак будто и не с нами…Сквозь ели солнечный янтарьслепил глаза снегами,и воробьев драчливый хорсюда прямком из детства!Еще любил я темный холл,весь в классиках советских,но больше все-таки, впотьмахедва надев футболку —в спортзал на цыпочках в носкахпрокрасться в самоволку!Там месяц пролился на полв проделанную дырку,и с пола кони и козеллакали врастопырку.Турник и шведская стена,веревка прямо в небо…И тишина – все три окна!А снега, снега, снега!..Мне б трицепс прокачать и жирпорастрясти
наспинный!..А я – замлевший пассажирна полустанке зимнем.Как будто голос изнутри:«Проснись!» На лавке сел он…Там звезды или фонари? —и всё синё и серо…Состав стоит незнамо где,как время. Но не сонно —а ясно так! И в животепочти что невесомо.И он не под, и он не над —он там! Ну, здесь он, то есть.Ему вон подали канат,остановили поезд!А он сидит и смотрит вдаль —ни шага, ни полслова,как будто вдруг зацвел миндаль —и он им зачарован.А это розовый пожарза ельником маячити этот странный бред и дарпо нычкам спешно прячет.Часы – тик-так!.. Состав – толчок! —и дальше без заминок.А вместо неба – потолокс железным карабином.А я к жене, неся печальо том, кем я не стался…И трицепс я не прокачал,и жир при мне остался!
«И первые листья уже полетели…»
И первые листья уже полетели,и день за окошком смурной,и в сладкой дремоте нагретой постелимир кажется шуткой дурной.Застрелен будильником, полон отвагой,спешишь к электричке своейи дышишь в газету, набухшую влагой,и ждешь от нее новостей…Но главная новость тобою забыта:что первые листья летят,и плачет, и плачет твоя Маргаритакоторую осень подряд…
«Я утром просыпаюсь вижу горы…»
Я утром просыпаюсь вижу горыи днем гуляя с сыном вижу горыи в сумерках вечерних вижу горыони вполнеба столб качели дворрасщелины уступы заовражьялиловой размываются гуашьютак сын бесстрашно кисточкою мажетвот мама дом бибика вот егорЯ встану в полночь гляну гор не виднопопью очки нащупаю не видноопять сниму а все равно не виднохоть вижу ясно их тропа к тропескала к скале они я знаю здесь гдечерней всего ни одного созвездьяно станет что-то мне не по себене оттого что я по этим тропамни разу в небо так и не дотопалвсе изучил а так и не дотопалписал да тер неистово челочерно окрест но пустошь или пашнягорит на мысе сотовая башняя был бесстрашный а теперь мне страшногде дом бибика нету ничего
Александр Рыбин
/ Владивосток /
Рембо в Эфиопии
Мы договорились встретиться в Хараре. Потому что там жил Артюр Рембо, переставший быть французским поэтом и занявшийся промыслом торговца оружием. «Хочу, чтобы мы вместе сходили в дом, где он жил, погуляли по улицам, по которым гулял он. Мы будем друг другу читать стихи Рембо: ты – на русском, я – на французском», – сказала Лара, когда мы ждали такси, которое отвезет ее на железнодорожный вокзал. Лара решила ехать из Аддис-Абебы в Харар по железной дороге, построенной 100 лет назад французами. До станции Дыре-Дауа, оттуда на маршрутке в Харар. Она уже забронировала комнату в хостеле. «Мы будем жить в одной комнате в Хараре или в отдельных?» – спросила она. Мы занимались сексом, но она не была уверена, должны ли окружающие знать о наших отношениях. «Даже если у нас будут разные комнаты, мы все равно будем спать в одной постели», – сказал я. «Действительно, какая разница, что думают о нас окружающие», – сказала Лара.
Она сидела в сгустившихся сумерках на пластмассовом стуле. Курила. Темный силуэт нога на ногу с двигающимся оранжевым огоньком. С силуэтом разговаривал Энди – эфиоп, воспитывавшийся в семье приемных родителей в США и вернувшийся в Эфиопию, чтобы открыть свою скромную гостиницу для путешественников. Энди представил мне силуэт: «Лара, из Франции». Я сказал, что прямо сейчас иду на концерт джаз-банды из Гвинеи-Бисау и предложил пойти вместе со мной. «Ладно. Я готова», – и Лара потушила сигарету о землю. Когда она наклонилась, чернющие длинные волосы, словно завеса, закрыли ее лицо.
Не помню точно: я переспал с ней прежде, чем показал ей книгу с письмами оружейного барона Рембо из Эфиопии, или все же сначала показал книгу, а потом мы оказались в одной постели голые. Но совершенно точно: Рембо стоял возле кровати, на которой мы совершали соитие в первый раз. Он молчал, уставший поэт и дерзкий перевозчик бывших в употреблении европейских ружей. Он внимательно слушал, как из Лары исходило: «Oui-oui». Он наверняка заметил белые полоски-растяжки на ее грудях – последствия от раздувавшего некогда груди материнского молока. Мой православный серебряный крестик, который я всегда ношу на шее (не снимал его даже во время поездок в Афганистан, Ирак и Саудовскую Аравию) с 15 лет, впутался в чернющие волосы Лары. Мы, смеясь, выпутывали его (она помогала моим пальцам губами) – к этому моменту Рембо уже покинул комнату. Мы решили, что должны вместе съездить в Харар – возможно, там встретим этого французика снова. Двое разведенных родителей, остывая, лежали во тьме эфиопской ночи. Два представителя далеких от этих мест народов. Я – сибирско-европейский русский, Лара – родившаяся во Франции представительница алжирского племени кабилов.