Крещение огнем. «Небесная правда» «сталинских соколов» (сборник)

Еще в воздухе, увидев дым и толпившихся около обломков самолета людей, он понял, что произошло несчастье…

Не верилось, что нет больше Маслова и «вредного» инженера. Несчастье с Ильей потрясло Осипова. Его разум не хотел мириться с совершившейся несправедливостью. С гибелью не на войне. К трагедии над аэродромом прибавились еще и мысли о судьбе Мельника, так как никто не знал, чей самолет был сбит у них на глазах. И когда Челышев отчитывал его за «позднее» возвращение, Матвей мыслями был очень далек от восприятия довольно оскорбительных слов. Попало за потерю ориентировки и за то, что в полку так и не получили сообщения о месте их посадки. Где-то застрял звонок на одном из многих промежуточных коммутаторов или передающих звеньев. Исчезновение без вести Мельника и двух групп самолетов, катастрофа Маслова настолько, видимо, потрясли майора Челышева, что за ними начисто исчезли и выигранный Осиповым воздушный бой, и спасение четырех молодых экипажей.

Обиды у Матвея не появилось и на командира дивизии, который по телефону резко, но и справедливо выговорил ему за допущенную оплошность:

«…Ты не имел права ошибаться в знакомом тебе районе».

Усталость, а может быть, и неосознанная, затаенная обида на начальников, которые в последнем вылете видели только его провинность, выплеснулись у Осипова наружу совершенно неожиданным образом.

После разговора с генералом, когда Матвей уже уходил к себе в эскадрилью, его окликнул мягкий, на вкрадчивых интонациях голос:

– Товарищ старший лейтенант, подождите еще минутку.

Матвей повернулся к говорившему и увидел за дальним столом сидящего в уголке землянки Ловкачева.

– А ты откуда здесь взялся? – резко спросил Матвей. – Тебе что от меня надо?

– Не тебе, а вам, – это во-первых. – Ловкачев встал. – А во-вторых, я здесь на службе. Можете меня называть «товарищ инспектор» или «товарищ капитан».

Осипов с удивлением разглядывал Ловкачева: его отутюженную новенькую гимнастерку, на которой красовались чистенькие капитанские погоны; нашивку о ранении, начищенные до блеска два ордена. И по мере того, как Ловкачев развертывал свою программу из «во-первых и во-вторых», в Матвее все больше закипало раздражение и просыпалась ненависть к этому человеку. Матвей каким-то непонятным ему зрением, боковой мыслью увидел рядом с лощеным штабистом погибшего майора Мельника, находящегося на КП Русанова в белесой от пота и стирок гимнастерке, только что погибшего Маслова.

– В-третьих, – стучал в голове голос Ловкачева, – вам надо написать объяснительную записку по поводу блудежки и пристраивания к своей эскадрилье остатков группы Мельника.

– Командиру дивизии я доложил. И писать ничего не буду. Что надо, возьмешь, товарищ будущий полковник, из боевого донесения.

– И все же придется написать. Чтобы был документ за вашей личной подписью.

– Знаете что, товарищ капитан! – Матвей говорил звенящим от напряжения голосом. – Идите вы от меня со своими писульками к …! – Осипов зло выругался и, хлопнув дверью, выскочил на воздух.

Под холодным светом луны Осипов пошел к месту падения самолета Маслова, как к могиле.

Похороны были назначены на утро. Похороны – ритуал. Тела и души комэска и инженера почти полностью испарились. Пошел к пожарищу в ночь. Потому что новый день ранним вылетом мог лишить его возможности попрощаться с ушедшими из жизни. Да и мало ли что принесет ему новый день войны. Катастрофа пахла горелой резиной, бензином, полынью, землей и еще какими-то запахами смерти и пожара. В глубокой тишине, в соседстве с исковерканным, тускло поблескивающим в лунном свете железом Матвей, сняв пилотку, молча стоял на границе пожарища. Дальше, как черная надгробная плита, была выгоревшая трава и обуглившаяся земля.

«Смерть за смертью, и так каждый день. Только и радости, что у Русанова родился сын.

Неправда, Осипов… В тебе сейчас говорит только печаль по потерянному другу. За каждую нашу утрату враг тоже расплачивается своими жизнями… Проиграл Гитлер наступление, а с ним и войну… Прошел день бед. Только, наверное, он еще не последний. Хоть бы Мельник целым вернулся…» Он вспомнил сегодняшнее свое «свидание» с их аэродромом сорок второго года, когда летел домой. На дне вечерней тени, отбрасываемой западным высоким берегом, он вновь увидел школу – общежитие, знакомую станцию на железной дороге, широкую плешину пожарища среди домов и садов.

Над старым аэродромом он посмотрел на идущие рядом с ним самолеты и удивился своему открытию: для летчиков и стрелков, летевших с ним рядом, это место просто географический объект с собственным названием, потому что личные потери и приобретения они начинали считать всего с прошлой зимы и весны сорок третьего.

Но для него с Масловым прежний аэродром – частичка личной биографии, этап в боевой истории полка. «Наверное, и без войны нередко трагично и неожиданно обрываются людские планы. Один человек, что отдельное зернышко, не всегда плодоносит: «Ваше благородие Случай».

До его слуха донесся шорох шагов. Матвей повернулся на звук и скорее почувствовал, чем увидел, что к нему идет женщина.

– Кто тут ходит? – спросил он.

– Горохова я… По голосу – Осипов?

– Правильно, Елена Васильевна. Идите сюда. Что вы тут делаете?

– Здесь, Матвей, можно только грустить и думать. Вы на меня не обижаетесь, что я вас так назвала? Про себя я вас всех по имени зову, такая уж учительская привычка.

– Просто непривычно… Как вы тут оказались?

– Я давно пришла. Люди ушли, а я осталась. Впервые передо мной место гибели летчиков. Я здесь вижу не только могилу Маслова и Коткова, но, мне представляется, и еще многих и многих. Но тебе могу сказать, что Илья Иванович был близок мне своей судьбой. Я вспомнила здесь один с ним разговор и плакала, плакала о нем, о его погибших детях и жене. Мне Маслов чем-то напоминал мужа. Я над этим не раз думала. Может быть, со временем Илья и разбудил бы во мне женщину. Я чувствовала его внимание ко мне. Он был предупредительно вежлив. Вежлив, но не ласков. Ласка была у него спрятана в сердце. Нас тянуло друг к другу. И эти только зарождающиеся чувства привели бы, наверное, к более серьезным отношениям. Возможно, нас сближали взаимное горе, взаимные утраты. У меня не было детей, а он потерял сразу двоих – это ужасно. Невыносимо потерять даже одного. Но тут нет места арифметике. И вот я думаю, Матвей, что увидела только восход нового дня и вновь для меня ночь. Я потеряла не близкого, но дорогого для меня человека. Ну, как говорят, поплакала в жилетку, выговорилась, и сейчас мне легче…

Матвею казалось, что он стоит рядом с матерью, обремененной большим горем. И это было почти правдой – его матери от роду было всего-навсего на десяток лет больше.

…Осипов не мог спать. Его потрясла глупая случайность гибели Маслова и Коткова. Чем он больше думал о сломавшемся крыле, тем выше вырастал нравственный облик этих людей, их благородство. Он почти был уверен в том, что Илья и инженер, сомневаясь в прочности крыла, решили проверить его на большей перегрузке, чтобы в бою оно никого не могло подвести. «Если бы не было войны, не было бы битых и ломаных крыльев, не было бы погибших, не вернувшихся и пропавших».

В жестокости войны, несправедливости фашизма Матвей видел средневековую инквизицию и мракобесие. Его открытая человеческая душа, его доброе сердце страдали всегда, когда на аэродроме были раненые и убитые. Иногда ночью он плакал. Но это были слезы не жертвы, не отчаяние слабого человека, неспособного управлять собой. Мучительные спазмы не были проявлением уязвленного самолюбия – это был бунт и крик неспящей совести, совести сильного и решительного человека, который мучился тем, что им мало сделано за прошедшие дни войны, а фашистские разбойники продолжают грабить и убивать на его родной земле дорогих ему, ни в чем не повинных людей.