Кресло русалки

Издалека донеслось монотонное гудение лодочного мотора, моя рука непроизвольно потянулась к горлу и так и осталась, по мере того как звук становился ближе. Я представила, как Уит подплывает к острову, видит каноэ Хэпзибы и гадает, кто это. Звук резко оборвался, когда он выключил мотор. Залаяла собака. Макс.

Ожидание волной нарастало в груди, странная эйфорическая энергия, все больше и больше мешавшая мне спать и есть и без конца рисующая картины нашей близости, сделала меня безрассудно смелой. Превратила в кого-то другого. Была не была!

Первым я увидела Макса. Он вприпрыжку подбежал ко мне, язык свешивался на сторону. Я нагнулась погладить его и тут увидела Уита, переступавшего через гниющий пальмовый ствол. Заметив меня, он остановился.

Учащенно дыша, я продолжала почесывать голову Макса.

– Значит, вот он, приют отшельника, о котором не знает аббат, – сказала я.

Уит все еще стоял неподвижно и молча. На нем была все та же рубашка, на шее висел крест, а в руке он держал желтовато-коричневый полотняный мешок. Мне показалось, что в нем книги. Лицо его было затенено ровно настолько, что я не могла прочесть написанного на нем выражения. Я не понимала, скован ли он радостью или удивлением. Это мог быть трепет. Он прекрасно понимал, что я здесь делаю. Все его тело выдавало, что он понимает это.

Сунув руку в карман, он направился ко мне. Я заметила седые пряди, светившиеся в его волосах.

Подойдя к мольберту, он бросил мешок и присел на корточки рядом с моим рисунком, чувствуя облегчение, как мне показалось, от того, что теперь у него есть занятие.

– Хорошо. Очень необычно.

Я провела большим пальцем по безымянному – там, где раньше было обручальное кольцо. Кожа в этом месте казалась обнаженной и какой-то новой. Нежной. Уит притворился, что разглядывает рисунок.

– Надеюсь, вы не против, чтобы я приезжала сюда рисовать, – сказала я. – Наверное, мне надо было спросить разрешения, но… понимаете, не так-то просто снять трубку и позвонить.

– Вы вовсе не должны спрашивать моего разрешения. Это место принадлежит всем. – Уит поднялся, но продолжал глядеть вниз, на рисунок, стоя спиной ко мне.

Трава вокруг нас колыхалась, как водоросли. Мне захотелось подойти, обнять его, прижаться щекой к его спине и сказать: «Все хорошо. Так было предначертано», но это было не в моих силах. Он должен был услышать это как-то иначе, почувствовать нутром. Уит должен был поверить в справедливость этого, как я.

Он выглядел болезненно скованным, стоя так, и я подумала: старается ли он услышать голос, который подскажет, что ему делать, голос, который не может ошибиться, или он попросту хочет отгородиться от меня?

Я сказала себе, что постою тут босиком еще минутку, пока не станет окончательно ясно, что единственный достойный выход – это надеть сапоги, собрать свои художества и удалиться. Я поплыву обратно и никогда больше не заговорю об этом снова.

Уит резко обернулся, словно услышав мои мысли. Шагнув к нему, я оказалась достаточно близко, чтобы почувствовать соленый запах, исходивший от его груди, от влажных кругов под мышками. Солнце вспыхнуло в синеве его глаз. Он привлек меня к себе и обнял.

– Джесси, – шепнул он, зарываясь лицом в мои волосы.

Я закрыла глаза и прильнула ртом к его груди, провела губами по его коже, пробуя на вкус горячую впадинку между ключиц. Я расстегнула каждую маленькую белую пуговку, целуя кожу под рубашкой. Деревянный крест закрывал середину грудной клетки, и мне пришлось отодвинуть его, чтобы поцеловать это место.

– Подожди, – попросил Уит, снял через голову кожаный шнурок, на котором висел крест, и бросил его на землю.

Когда я дошла до пуговицы, прятавшейся под ремнем, я потянула рубашку, вытащила ее из джинсов и продолжила расстегивать до конца, пока она не распахнулась, развеваясь на легком ветру. Уит наклонился и поцеловал меня. У поцелуя был вкус вина, оставшийся после мессы.

Он провел меня в испещренный солнечными пятнами шалаш, снял рубашку и расстелил на земле, потом раздел меня, сняв футболку через голову, расстегнул брюки защитного цвета и опустил до лодыжек. Я перешагнула через упавшие брюки, оставшись в легких голубых трусиках и такого же цвета лифчике, и замерла, позволив Уиту разглядывать себя. Сначала он посмотрел на мою талию, ту извилистую линию, где она переходит в бедра, потом бросил быстрый взгляд на мое лицо, прежде чем позволить ему блуждать по моим грудям, опускаясь все ниже.

Я стояла не двигаясь, но вокруг бушевала лавина, созидалась и тут же ускользала новая история.

– Просто не верится, какая ты красивая, – выдохнул Уит.

У меня чуть было не вырвалось: «Нет, нет, вовсе нет», но я вовремя остановилась. Вместо этого я расстегнула лифчик, и он упал рядом с крестом.

Я смотрела, как Уит наклоняется и расшнуровывает ботинки. Кожа на плечах уже покрылась глянцевым загаром. Потом он выпрямился, босой, полуобнаженный, джинсы сползли и сидели на бедрах.

– Иди ко мне, – попросил он, и я подошла и приникла к его гладкому телу. – Я хотел тебя с самого начала, – сказал Уит, и от того, как он сказал это – пристально глядя мне в глаза, озабоченно хмурясь, – я содрогнулась. Он опустил меня па рубашку и стал покрывать поцелуями мою шею, грудь, бедра.

Мы занимались любовью, а вокруг острова бушевал прилив, и Макс спал на солнце. В воздухе ощущался таинственный запах, сладкий и чуть горьковатый. Позже я решила, что это был запах глицинии. Чувствуя равномерные движения Уита, я слышала пронзительный крик скопы, доносившийся из-под облаков. Шорох краба, проворно перекатывавшего камешек.

Земля была жесткая, кочковатая, покрытая виноградной лозой и ростками пальм. Один из них тыкался мне в плечо, и тело покрылось мурашками от холода, от глубоких кобальтовых теней, залегших в глубине шалаша. Я начала дрожать. Уит подложил руку мне под плечо, защищая от колючей поросли пальм.

– Ты в порядке? – спросил он.

Я кивнула. Мне нравилось все. Я хотела быть здесь, лежать на омываемом приливом клочке земли, принадлежать ему на виду у болот, у кружащих в поднебесье птиц.

Уит улыбнулся мне, коснувшись моего лица другой рукой, обводя подбородок, губы. нос. Он уткнулся лицом в мою шею и глубоко вздохнул, и я растворилась в этом мгновении, в котором Уит, плоть моего тела и неистовое желание слились воедино.

Я обитала в этих мгновениях так, как мне никогда не приходилось раньше. Они настигали меня как бы через некий усилитель, делавший движения наших тел и пульсирующий мир вокруг нас более живыми и ослепительными, более реальными. Я даже чувствовала, как хрупки и тленны все мои движения, как всю мою жизнь они являлись ко мне, умоляя, чтобы я жила ими, даже лелеяла их, и как бесстрастно я обращалась с ними.