Крест без любви

Фрау Глук проверяла заказы на цветы, посещала приходскую церковь, где должно было состояться венчание, покупала дорогие подарки и с нетерпением дожидалась того дня, когда она наконец познакомится с избранником своей дочери. Во всяком случае, у Корнелии был вкус, думала она, хотя на этом все ее достоинства и заканчивались. За этими делами и мыслями дни текли быстро, и все же она всегда находила какой-нибудь предлог, чтобы избежать приглашения к совместной трапезе, ибо та торжественная застольная молитва, при которой она присутствовала в первый день, ее прямо-таки перепугала: «Бог ты мой, как будто я попала в крестьянский дом!» Ах, в этой семье хватало всяческих странностей.

Частенько она просто побаивалась мрачной серьезности этой необычной женщины, по глазам которой было видно, что она все-все знает о людях…

В канун 1 сентября фрау Глук повезла семейство Бахемов на вокзал к поезду, каким должны были приехать молодые, но там царила такая ужасная неразбериха… В огромном зале толпились растерянные, издерганные люди, осаждавшие справочное бюро, на котором висело большое, от руки написанное издевательское объявление: «За точность информации не отвечаем». Они переглянулись, сбитые с толку и в глубине души не верящие себе, ибо никто из них не допускал и мысли, что слух последних дней окажется правдой. Но вдруг Ганс спокойно произнес: «Вероятно, теперь я могу вам сообщить, что уже несколько дней идет мобилизация…»

«Мобилизация», — повторила фрау Бахем и судорожно сжала руки, словно хотела быстро чего-то вымолить у Бога…

Когда они возвращались домой, нежно-голубой купол летнего вечера высился над городом, словно приглашая все человечество целоваться под его прекрасным шатром…

Еще когда Кристоф отправился в канцелярию, чтобы получить у Швахулы отпускное свидетельство и разрешение на женитьбу, в воздухе ощущалось какое-то необычное напряжение, неуловимое и невидимое, но такое же явственное, как летние запахи вокруг казармы. Он почувствовал, что ему необходимо опередить какое-то грозное событие, надвигающееся на него, от которого ему, может быть, еще удастся ускользнуть. Этим грандиозным и немыслимым событием была война; она нависала далекой прозрачной паутиной, которая внезапно сгустится и явит свое страшное лицо раньше, чем он успеет получить эти жалкие бумажки — разрешение на несколько недель свободы. Швахула держался непривычно нервно и отстраненно; он смерил Кристофа каким-то непонятным взглядом, в котором даже не чувствовалось ненависти; можно было подумать, что в этот момент ему представлялась несущественной его личная месть особому объекту его воспитательных усилий, каким был для него солдат Бахем. Кристоф стоял, как на горячих угольях. Медлительность Швахулы, с какой он еще раз педантично перечитывал текст, проверял печати и многочисленные подписи на бумагах, приводила Кристофа в бешенство. Каждую минуту он ждал, что телефон зазвонит и передаст приказ, который его пригвоздит к этому месту и уничтожит все надежды. Швахула с важным видом собственноручно исправил в бумагах какую-то мелочь, потом отошел от письменного стола, многозначительно посмотрел на Кристофа и тихо сказал: «Должен вам напомнить, что по получении приказа по телеграфу вы обязаны немедленно… немедленно вернуться в часть». Потом протянул Кристофу бумаги, тот козырнул, Швахула в ответ небрежно кивнул, и Кристоф выскочил за дверь; он защелкнул поверх выходной формы пряжку портупеи, которую обычно носил под мундиром, поправил пилотку и без вещей, не оборачиваясь, покинул казарму. Но, пройдя через караулку, он помчался, что было духу, и мчался так, словно его по пятам преследовала нечистая сила…

Их полк уже давно вернулся в казарму, откуда он почти год назад отправился в город и встретил Корнелию; с жгучей тоской он зашел на улицу, которая вела к дому, где она раньше жила, и почувствовал, с какой силой его потянуло туда, где он впервые увидел ее и ту лестницу наверх… Словно преодолевая притяжение огромного магнита, он заставил себя двинуться в сторону центра и, подбегая к трамвайной линии, почувствовал, что стал старше, старше от воспоминаний…

Остановив такси, он доехал до вокзала, торопливо, словно беглый преступник, купил билет и вскочил в только что прибывший поезд, ехавший на запад… Скорее прочь отсюда, из этого города, где насилия было так много, что он даже физически ощущал его цепкие лапы… Когда Кристоф уже сидел в купе и поезд отъехал от вокзала, он глубоко вздохнул и наконец-то счастливо улыбнулся…

Кристоф долго и с наслаждением курил очень дорогую сигарету и чувствовал себя в высшей степени человеком, несмотря на китель с тесным воротником, который сильно жал; продолжая курить, он расстегнул верхний крючок и забросил пилотку на сетчатую полочку. Никогда, еще никогда в жизни он не был так счастлив; ему казалось, что минувший год, мрачный год страданий, освещенных, словно молниями, минутами счастья, рушится за его спиной, точно ветхое здание с черными стенами. Он высунулся из окна и еще раз бросил взгляд на исчезающий город, потом рассеянно посмотрел на спутников, взиравших на него с улыбкой, какую в ту пору еще дарили солдатам, и тяжело плюхнулся на сиденье. Ах, ведь он ехал в сияющее лето счастья; пускай гроза близится, пускай гремит… Его она уже не настигнет…

Поезд медленно полз от одной станции к другой; под палящим солнцем на полях убирали урожай, и казалось, что все люди улыбаются… Однако на какой-то маленькой станции Кристоф внезапно впервые заметил, что на его мундир как-то странно поглядывают. А когда поезд тронулся, по вагону пополз шепоток, да так быстро, будто ни стены купе, ни грохот колес не были для него препятствием. Главное слово было — «мобилизация». Под сочувственными взглядами Кристофа бросило в жар, он вовсе не нуждался в сочувствии и очень боялся, что его могут втянуть в разговор, поэтому сделал вид, что спит… А сам и не думал спать, и в душе его билась тревога, он слышал каждое слово и наблюдал, как слухи ходили кругами и разбухали, словно огромные отвратительные шары…

На следующей большой станции он выскочил из купе, застегивая на бегу китель и надевая пилотку, потом ловко просочился сквозь испуганную толпу, ожидавшую поезда в вестибюле, причем ему чуть ли не почтительно уступали дорогу, пробежал мимо контролера и вихрем влетел в чужой город. Он быстро промчался несколько сот метров по какой-то тихой улочке, явно пользовавшейся дурной славой. Весьма недвусмысленными были здесь и женские головки, высовывавшиеся из окон, и обшарпанные лавчонки и кафе, разложившие в крошечных витринках засиженные мухами товары: старое тряпье или черствый пирог. Он вошел в одну из лавчонок, облегченно вздохнул, когда дверь за ним закрылась, вытер пот и перевел дух… Только после этого он обвел взглядом тесное помещение, донельзя забитое всякой рухлядью — сломанными напольными часами, разными инструментами и поношенной одеждой. Между прилавком и дверью оставалось ровно столько места, чтобы можно было стоять. И сигарета опять доставила ему такое же удовольствие, как та первая, в поезде, час назад. Ах, еще один шаг к подаренной ему передышке перед безликим ужасом войны. Эта душная и вонючая лавка была прелюдией к свободе. Он терпеливо подождал, пока из задней двери не появилась грязная шаркающая старуха, и улыбнулся этому беззубому ухмыляющемуся чудовищу. Лицо седой старухи выражало ту льстивую любезность, за которой обычно скрывается коварство. «Что угодно господину солдату?» — с невинным видом ласково спросила она, опершись о прилавок старческими отечными руками. Кристоф снял пилотку и весело ответил: «Мне нужен костюм моего размера, мамаша, любой костюм, да и чемодан тоже!» В ее потухших глазах зажегся маленький хитрый огонек; она всплеснула руками, как бы удивившись, и, указав на его мундир, возразила: «Но ведь у вас уже есть костюм вашего размера, к тому же он вам идет!» Видимо, эта торговая операция почему-то показалась ей сомнительной. Вдруг она стала на цыпочки и бросила быстрый взгляд на номер части, пришитый к его погонам. «Ах, так вы вовсе не из нашей казармы… Вы ведь знаете, что завтра начнется война?» Кристоф спокойно вытащил бумажник и положил на прилавок. «Знаю, — ровным голосом ответил он, — но сперва хочу напоследок съездить домой, мамаша, и по возможности без помех. Давайте посмотрим, может, найдется что-нибудь подходящее?» Она повернулась к нему спиной и начала неуверенно перебирать висевшие на плечиках брюки и пиджаки. «Сдается, рискованное это дело — за день до войны продавать солдату старые шмотки, но если вам дали отпуск…» Кристоф сбросил на пол портупею, мигом скинул китель и стал торопливо примерять куртки, которые она выкладывала на прилавок; противный запах нафталина и разных дезинфекционных порошков заставил его поморщиться, но он быстро подавил в себе неприятное ощущение: несколько часов можно как-нибудь выдержать. Кристоф быстро подобрал себе подходящий по размеру пиджак из коричневого сукна в голубоватую клетку, к тому же в довольно приличном состоянии. «А теперь и штаны, мамаша, — шутливо поторопил он, — это будет потруднее». Он не стал снимать пиджак и, пока она, бормоча что-то себе под нос, копалась в брюках, переложил документы и разные мелочи из кителя в новые карманы. Бог ты мой, неужели он действительно целый год не надевал штатского платья? Длину каждой пары брюк он прикидывал, растягивая брючины между разведенными руками, надеясь, что какая-нибудь да подойдет. И наконец нашел белоснежные легкие льняные брюки, которые должны были прийтись ему по размеру. «А теперь еще и чемодан, годится любая рухлядь…» Потом привалился спиной к входной двери, чтобы снаружи никто не мог войти, и, пока старуха возилась в каких-то ужасных закутках, быстро вывернул свои брючные карманы, не снимая ботинок, стащил старые штаны с белым кантом и надел новые, белые. Ах, какие же они широкие и мягкие! Кристоф счастливо рассмеялся, увидев старуху, возвращавшуюся в лавку с сильно потрепанным чемоданом в руках; она усмехнулась: «Быстро же ты управился, парень, видать, сильно спешишь». Кристоф выложил двадцать девять марок и стал укладывать в чемодан свой мундир. «Двадцать девять марок за довольно большой кусок свободы», — пробормотал он. Старуха, медленно, осторожно складывавшая деньги в скрипучий выдвижной ящик, вопрошающе подняла голову и недоверчиво спросила: «Что ты сказал?» Но Кристоф пожал ее старческую, немного липкую руку и весело попрощался: «До свиданья!» Когда он выходил из лавки — на этот раз он шел медленно и чуть ли не торжественно, — над его головой вдруг прозвучал звонкий девичий голосок: «Желаю счастья, солдат, и береги себя!» Кристоф испуганно вскинулся и увидел в окне густо накрашенную мордашку с ярко-красными губами, расплывшуюся в доброжелательной улыбке; он послал темноволосой красавице воздушный поцелуй и тут же залился краской до корней волос. «Боже мой, — подумал он, — я, кажется, начал глупеть».

Он опять втиснулся в какой-то поезд, до отказа набитый людьми, который ехал в сторону Рура… Только бы поближе к западу…

Но на большом вокзале, где-то в районе угольного бассейна, ему показалось, будто железнодорожное сообщение почти совсем прекратилось: все поезда объявлялись с безумными опозданиями в сотни минут, которые Кристоф с ужасом пересчитывал на часы… Сквозь плотную толпу людей, сидевших, стоявших, идущих или скорчившихся на своих вещах, выбившихся из сил в ожидании хоть какой-нибудь возможности добраться до дома, Кристоф пробился к одному из окошек, наклеил на свой чемодан адрес и сдал чемодан на доставку. Теперь он мог спокойно погулять, засунув руки в карманы. Едва пробравшись к совершенно задерганному железнодорожному служащему, который давал информацию о поездах, он спросил, прибыл ли уже состав из Берлина, и, блаженно улыбаясь, словно небо распахнуло перед ним свои просторы, спустился в зал ожидания…

С невероятно приятным ощущением пиратской удачи, которое испытывал лишь в те давно прошедшие дни, когда прогуливал школу с поддельной справкой о болезни в кармане, он спокойно и весело спускался по лестнице в уверенности, что внизу в толпе непременно найдет Корнелию, так что ему останется лишь сделать одно-единственное легкое движение рукой — так срывают особенно красивый цветок на пестрой лужайке. Ласковое летнее солнце пробивалось даже сквозь окутанную дымом и чадом толпу. Зал ожидания был забит до отказа; между столиками и стульями на чемоданах, тюках и коробках сидели люди — усталые девушки и плачущие дети с распухшими глазами, мужчины и женщины, все какие-то замызганные, помятые и несчастные; Кристоф осторожно пробирался между ними, стараясь не разбудить кого-нибудь, а сам все улыбался и улыбался, как молодой охотник в предвкушении будущих трофеев… И вдруг увидел ее! Повесив светлый плащ на спинку стула, Корнелия читала, наклонив голову; волосы она забрала в узел на затылке, поэтому был виден ее прекрасный, четкий профиль; она спокойно сидела в углу, среди людей, которые спали, уронив голову на столешницу. Он медленно подошел к ней, с замирающим сердцем постоял с полминуты за ее спиной и тихо сказал: «Разрешите поцеловать вас, сударыня». Она, зардевшись и растерявшись, тихонько вскрикнула и вскочила, чтобы обнять его… Но люди вокруг были слишком измотаны, чтобы засмеяться; они только едва приподняли головы…

День 1 сентября беззаботно занялся над горизонтом, теплом и золотом, без борьбы, почти любовно прогнав ночь… Сначала он выслал вперед лишь маленькие искорки света, но потом разбросал вокруг пышные снопы лучей и, наконец, ворвался бурным розовым потоком в последние остатки ночи, разметав их…

Никто в доме не спал по-настоящему, и, хотя около семи часов утра еще стояла тишина, все же чувствовалось какое-то нервное напряжение. Фрау Бахем тихонько вышла в прихожую и с минуту постояла, прислушиваясь; из первой комнаты, где спал Ганс, не доносилось ни звука, но она знала, что Ганс не спит и, вероятно, курит, лежа в постели; в комнате дочери, где ночевали Грета и фрау Глук, она услышала слабый шепот, о чем-то спросивший, но потом и там вновь все умолкло. Она тихо проскользнула в гостиную, уставленную роскошными букетами цветов, и подошла к окну. Уличное движение начиналось как всегда, спокойно и равномерно нараставшим гулом, словно ничего не произошло. Ничего особенного в облике города она не заметила. Вздрогнув, она отвернулась от окна, направилась в ванную комнату, скинула с плеч легкий халатик и вымылась холодной, приятно освежающей водой. Потом вернулась в спальню и еще раз испытующе взглянула на мужа, спавшего тихо, спокойно и сладко, как младенец. Она быстро оделась.

Затопив в кухне плиту и поставив на огонь воду, фрау Бахем, полузакрыв глаза, прислонилась спиной к шкафу и сложила перед грудью ладони для молитвы…

Во дворе было еще совсем тихо, но в задней части дома уже жужжала повседневная жизнь, как всегда спокойно и постепенно набирая обороты по мере наступления дня. И все же она чувствовала: что-то изменилось, более того, она могла бы в этом поклясться — монотонная, ужасная музыка из многочисленных радиоприемников, каждое утро и весь день лившаяся на задний двор изо всех окон, сегодня звучала непривычно прекрасно и торжественно; это музыкальное сопровождение ее длинной молитвы было ей приятно и воспринималось как само собой разумеющееся. Сегодняшняя музыка не была такой приторной и бодрой, она звучала серьезно и торжественно. Фрау Бахем удивилась бы — как могут соседи так долго выдерживать эту музыку? — если б не была поглощена молитвой, посторонние звуки почти не доносились до нее. Казалось, сегодня она никак не могла закончить молиться: только собиралась перекреститься, чтобы взяться за работу, как ей приходило на память еще что-то, что необходимо сказать Богу; словно по ее рукам скользила цепь, временами эта цепь становилась легче, вроде шла к концу, а потом вдруг опять тяжко ложилась на руки, точно конца ей не было. Она с удовольствием ощущала эту чудесную, волшебную тяжесть, и мысли ее были отчетливы и чисты, в то время как все телесное и чувственное проваливалось в какую-то пустоту. В этой мистической отрешенности, когда духовное и душевное чудесно объединялись, все эмоции лишь реяли вокруг нее, как во сне.