Крест и клинок

Сен-Луи они даже не заметили. Два часа они боролись с перекатами, доверяясь указаниям Бенджамена, пробиваясь вперед, и вот наконец кипение моря стало затихать. Маленькое суденышко прекратило бешеную пляску, и, хотя его все еще немилосердно качало и подбрасывало, можно было не сомневаться — оно шло по гладкой воде.

К ночи дождь перестал. Небо покрывали тучи, и невозможно было сказать, в какой момент солнце ушло за горизонт, однако буря сменилась умеренным ветром, и все вокруг казалось умытым и свежим. Бенджамен вернулся со своего поста на носу и заявил, что они прошли перекаты и якорная стоянка осталась позади. Они — в открытом море. Гектор спустился в каюту, принес корабельный компас и установил его рядом со штурвалом.

— Держи на запад, — сказал он Дану. — Завтра я сверюсь с картами и определю курс на Америку.

Он посмотрел на небо. Так же быстро, как появился, травадо унесся дальше в море. Сквозь прорехи в облаках блеснули первые звезды. Гектору показалось, что он узнает созвездие Ориона. Теперь он будет пользоваться звездами, чтобы проложить путь через океан. Сердце дрогнуло от предчувствий. Ему столько еще предстоит узнать, и слишком легко ошибиться. Он вспомнил Ибрагима — тело, лежащее на песке, и запекшуюся кровь там, где лабесса пронзили его копьем, — и все из-за него, из-за Гектора, поскольку именно он задумал устроить засаду туарегам. И вспомнил, как в последний раз видел Карпа — блеск ятагана, наносящего убийственный удар. Бедный искалеченный Карп верил в мир и всепрощение до конца и не противостоял насилию даже на краю гибели, но нашел способ спасти своих друзей. И удрученный Гектор спросил себя, благоразумно ли поступили Дан и Жак, поверив в него. Слишком часто он приносил смерть и страдания своим товарищам.

Его уныние усилилось, когда он позволил себе вспомнить свою последнюю встречу с Элизабет и понял, что подробности этой рвавшей ему сердце встречи уже стали стираться. Как будто мучительный и долгий поход через пустыню не просто отдалил его от сестры, но превратился в пропасть между ними, и пропасть эта становилась все шире и шире. И в этот миг горестного прозрения он вдруг понял, что, может быть, и сумеет когда-нибудь вернуться, чтобы узнать о судьбе матери, но никогда больше не увидит Элизабет и ничего о ней не узнает.

И тут он услышал, как кто-то напевает себе под нос. Это был Бурдон — где-то во мраке. Гектор не различал слов песни, но это была, похоже, парижская уличная баллада. Жак явно пребывал в прекрасном настроении и с нетерпением ждал встречи с Америкой. Какое-то движение у штурвала — это Дан закреплял руль так, чтобы шлюп держался курса на запад. Мискито как будто ничуть не трогали последние, нежданные и дикие, перемены в их судьбе. Самообладание друга подействовало на Гектора — он успокоился.

— А что там, на Карибах? — тихо спросил он.

Последовало такое долгое молчание, как если бы Дан не услышал его вопроса. Но тут мискито ответил:

— Там есть места такие красивые, что подобных им и во сне не увидишь, море ясное, как стекло, песок мелкий и белый, совсем как мука, и туман висит кольцами над холмами, поросшими джунглями. — И снова долгое, долгое молчание. — А люди, которые живут там, ничем не отличаются от людей, которых мы узнали. Одни честны. Другие — мошенники и воры. Есть такие, кому сильно досталось, и они хотят начать все заново. Эти похожи на нас. Когда ты переправишь нас через океан, и я побываю у моего народа, может быть, мы попробуем жить вместе с ним.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

В 1631 году особенно дерзкий берберийский корсар действовал с базы в Сали на Атлантическом побережье Марокко. Морской капитан из Фландрии «стал турком» и принял имя Мурат-мореход. В тот год с двумя судами он совершил неожиданный набег на ирландский прибрежный городок Балтимора и удачно похитил почти все население — 107 мужчин, женщин и детей. Потом он отвез их на продажу в Северную Африку. Некий французский миссионер, работавший в Алжире, видел нескольких ирландцев — жертв Мурата, — выставленных на аукцион. После этого о них почти ничего не было слышно.

Рабство в различных видах процветало на берегах Средиземного моря в течение всего XVII века. Регентства Туниса, Алжира и Триполи пользовались дурной славой в христианском мире как места, где несчастных пленников либо заставляли работать, либо удерживали до получения выкупа. Но были также процветающие невольничьи рынки на Мальте и в Ливорно, где мусульман — а иногда и немусульман — продавали и покупали. Рыцари ордена Святого Иоанна на Мальте стояли в первых рядах торговли, как и корсарские гильдии в Регентствах, taifas, и были главными поставщиками товара работорговцам в Северной Африке. Кроме того, приговоренный к гребле на галерах во французском королевском галерном флоте — создание его было одним из любимых замыслов Людовика XIV — практически тоже попадал в рабство. На галерах Короля-Солнце французские заключенные сидели рядом с турками — военнопленными, равно как с индейцами-ирокезами, захваченными в Северной Америке. Турки могли надеяться, что их освободят путем обмена пленными, но многие из французских галерников умирали в цепях, в то время как несчастные индейцы в основном погибали от лихорадок и недоедания.

Бурная политическая жизнь в Средиземноморье поощряла такое положение дел. На фоне вечной войны между Крестом и Полумесяцем различные европейские нации соревновались друг с другом за коммерческие и территориальные преимущества. Франция подозревала Испанию; испанцы не доверяли португальцам; англичане, голландцы и другие протестанты соперничали друг с другом, хотя и с опаской вели дела с католическими державами. Все нервничали из-за турецкого султана в Константинополе. Среди такого беспорядка берберийские корсары процветали. Список кораблей за период между 1677 и 1680 годами (время, когда происходят вымышленные приключения Гектора и Дана) говорит о том, что алжирцы захватили не менее 160 британских кораблей. Это обеспечило их приблизительно восемью тысячами английских пленников в невольничьих бараках.

Это было также время, когда менялись способы ведения войны на Средиземном море. Весельные суда, предпочитаемый вид военных кораблей со времен античной Греции, устарели. Строительство их обходилось слишком дорого; огромные команды было слишком накладно содержать, а корпуса и снасти были явно недостаточно мореходны. Больше того, они не могли нести такое количество тяжелых пушек, которое сообщало их соперникам, парусным судам, разрушительную огневую мощь. Тем не менее великолепная галера с ее разноцветными флажками и множеством рядов полу-голых гребцов оставалась символом, излюбленным тогдашними художниками и иллюстраторами, многие из которых были голландцами. Они часто изображали воображаемые сцены битв между галерами и парусными судами. Те же художники также находили берберийские города-государства, особенно Алжир, достойными изображения; они основывали свои картины на сообщениях посланников, равно как и на душераздирающих рассказах вернувшихся из заточения пленников. Осталось много подобных мемуаров «белых рабов» Берберии, хотя, в противоположность им, вряд ли хоть один из рабов-галерников христианского мира написал о пережитом. Исключением является отчет, написанный неким французом Жаном Мартейлем, протестантом, осужденным на галеры в 1701 году. Он поступил на галеру в первый раз в Дюнкерке на побережье Ла-Манша и, в частности, описывал, как ему с товарищами приходилось прятаться под гребными скамьями, болтать ногами в воздухе, поднимать руки, кашлять, кланяться и так далее, разыгрывая необыкновенную пантомиму для развлечения гостей капитана.

Как ни неправдоподобно это может показаться, но несколько персонажей, упомянутых на этих страницах, реальны: преподобный Девере Спрат, ректор Митчелстауна в Северном Корке, был рабом в Алжире. Сэмюэл Мартин — английский консул в Алжире в 1673–1679 годах, а Жан Батист Бродар, интендант базы королевских галер в Марселе, был известен взяточничеством. Йосеф Маймаран, марокканский еврей, был главным финансовым советником мегаломаньяка императора Мулая Исмаила и служил много лет практически первым министром, равно как и главным кредитором. Маймаран неблагоразумно попросил императора вернуть взятые в долг деньги и поплатился жизнью за оскорбление монарха. На улице его сбила с ног и затоптала насмерть непривязанная лошадь, принадлежащая одному из Черных стражей. Смерть выглядела как несчастный случай, но современники придерживались того мнения, что это было убийство, заказанное Мулаем. Сам император правил до 1727 года, умер на восемьдесят первом году жизни, и у него действительно был ирландец-оружейник, известный тягой к спиртному. Что сталось с его чудовищной любимой женой Зиданой, неизвестно. Примечательно, что Мулай, по слухам, произвел за жизнь на свет восемьсот восемьдесят восемь детей — пятьсот сорок восемь сыновей и триста сорок дочерей.