Крест и полумесяц

Когда я уже вымолил у Джулии прощение за то, что напугал ее и вообще вел себя, как дикарь, Альберто принес в альков фруктов и вина и пригласил в покои моей жены Абу эль-Касима, ибо несчастная Джулия не могла подняться с ложа.

Торговец был страшно зол; этим вечером Джулия позволила русской кормилице вместе с другими слугами отправиться в город и посмотреть на то, как празднует Стамбул победу султана.

Разочарованный Абу немного покружил по комнате, а потом ушел искать в закоулках Галаты свою избранницу, чтобы охранять ее честь.

Я вовсе не жалел, что Абу эль-Касим покинул мой дом, ибо остался наконец наедине с Джулией. Джулия не оспаривала моих супружеских прав, хоть и твердила, печально вздыхая, что у меня просто нет сердца, если не чувствую я никакой жалости к ее измученному телу. Но кровь моя, подогретая вином и тайными подозрениями, забурлила, и я уже не мог совладать с собой. Джулия же все более благосклонно принимала мои ласки и в конце концов даже начала слабо отвечать на них, словно в страстных моих объятиях успокоилась и забыла о пережитом страхе.

Невинным голоском она то и дело спрашивала меня, люблю ли я ее по-прежнему. Я же, хрипя и задыхаясь от наслаждения, вынужден был признать, что люблю лишь ее одну и никакая другая женщина на свете не может дать мне столько счастья.

Наконец я упал на ложе, не переставая ласкать ее белоснежное тело, она же начала нежно упрекать меня:

— Хороший же ты отец, Микаэль! Ты ведь даже не спросил о своей дочери! Неужели ты и правда не хочешь взглянуть на Мирмах? Неужели не хочешь посмотреть, как она спит? Ты просто не представляешь, как она выросла и похорошела за это время!

Не в силах больше сдерживаться, я ответил:

— Нет, нет, не хочу ее видеть и даже думать о ней не желаю! Пусть о ней заботится Альберто. Я же мечтаю лишь об одном — забыть в твоих объятиях обо всех заботах и тревогах, надеждах и устремлениях, прошлом, будущем и всех моих чудовищных разочарованиях. Я люблю только тебя и ничего не могу с этим поделать!

Услышав пылкие слова мои, полные боли и отчаяния, Джулия резко приподнялась на локте. Лицо ее раскраснелось, а возле губ залегла какая-то странная жесткая складка. Женщина пристально смотрела на меня в желтом свете ночника. Но я уже научился притворяться и скрывать от нее свои мысли и чувства, а потому в следующий миг она пожала своими белыми плечами и проговорила, спокойно укладываясь рядом со мной:

— Ты несешь удивительную чушь, Микаэль. Разве можно забывать из-за меня собственного ребенка? Мирмах часто спрашивает о тебе, и завтра ты пойдешь гулять с ней в сад. Пусть все видят, какой ты нежный отец. Хоть я-то знаю, что ты не особенно любишь детей... Но уж побыть с дочерью ты можешь — хотя бы ради меня. Я ведь прошу тебя о такой малости!

Завтра она пришла ко мне утром с Мирмах. Я повел малышку в сад — посмотреть на красных и желтых индийских рыбок.

Сначала Мирмах благовоспитанно держала меня за руку, следуя, видимо, наставлениям Джулии, но скоро забыла обо мне и принялась бросать обеими ручонками песок в воду, чтобы напугать рыбок. Меня не слишком волновала их судьба.

Я внимательно разглядывал ребенка, которого Джулия называла моим. Мирмах шел уже пятый годик. Она была своевольной и капризной девочкой — и сразу начинала биться в истерике, если не исполнялись хоть малейшие ее желания. Была прелестна, походя безупречно правильными чертами лица и фигурой на античную статую. Кожа у Мирмах была смуглой и гладкой, из-за чего глаза малышки казались удивительно светлыми.

Когда мы шли по саду, Альберто тенью следовал за нами, словно боясь, что я швырну девочку в пруд.

Но разве мог я поднять руку на ребенка, который не был виноват ни в грехах родителей своих, ни в том, что сердце мое умерло...

Когда Мирмах устала мучить рыбок, Альберто быстро увел ее в дом. Я же опустился на нагретую солнцем каменную скамью у пруда. Голова моя была пуста, и мне не хотелось ни о чем думать. Но чувствовал я себя так, словно уже носил смерть в собственной груди.

Мне едва исполнилось тридцать. Но из-за терзавшей меня в тюрьме неопределенности я усомнился в смысле своей жизни, а когда вернулся домой, сердце мое пронзила стрела безжалостной правды. И вот, сидя на каменной скамье, я вдруг ощутил страстное желание бежать из столицы султана. Может, где-нибудь далеко-далеко, на самом краю земли мне удастся найти тихий уголок — и там смогу я как обычный человек жить нормальной жизнью, занимаясь в тишине и покое наукой и преумножая знания свои?

Но как мог я отказаться от Джулии, от прекрасного своего дома, от мягкого ложа, от дивных яств, которые подавали мне на китайском фарфоре? И как расстаться мне с моими друзьями, поэтами и дервишами, а главное — с великим визирем, который ценит и уважает меня? Разве посмею я обмануть его доверие — особенно сейчас, когда несмотря на блистательные победы над головой его сгущаются тучи? В эти тяжелые минуты я пытался принять какое-то решение, но не знал, как же мне лучше поступить. Время бежало стремительным потоком, червь сомнения точил мне сердце, и напрасно искал я утешения в компании веселых своих друзей, а забвения — в кубке вина.

Держава Османов никогда еще, казалось бы, не знала столь прекрасных времен. Захватив Тунис, Хайр-эд-Дин одним махом овладел древними тайными караванными путями, по которым из тех земель, где правили властелины-негры, доставляли через пустыню золотой песок, черных рабов, слоновую кость и страусиные перья. Одновременно Тунис превратился в оплот султана на морс, что намного облегчало будущий захват Сицилии. Иоанниты, самые грозные противники Хайр-эд-Дина в этих водах, уже подумывали бросить ненадежную Мальту и перебраться на безопасный материк, в Италию.

Из Тебриза объединенные армии султана и великого визиря предприняли изнурительный поход на Багдад, и весть о бескровном покорении священного города калифов^[48] стала главной из всех радостных новостей этой зимы.

Но победы султана не смогли подтолкнуть шаха Тахмаспа к решающему сражению, а наступление на Багдад, проходившее в очень тяжелых условиях, стоило турецкой армии огромных жертв. Так что несмотря на ликующие вести, положение было не слишком блестящим.

Вскоре я получил послание великого визиря, написанное — судя по почерку — в весьма возбужденном состоянии. Ибрагим требовал, чтобы я немедленно прибыл в Багдад и там встретился с ним.

До конца войны было еще далеко. Солдатам султана предстояло провести зиму в Багдаде, а весной снова двинуться в Персию.

Но в самой турецкой армии свила гнездо измена, писал великий визирь. Она принесла войскам больше вреда, чем персидские отряды. Виновником же всех бед и несчастий был казначей Искандер, открыто утверждал Ибрагим.

После отъезда из Алеппо этот человек привел военную казну в полный беспорядок. Послал на верную смерть десятитысячный отряд, нарочно приказав ему пробираться по труднодоступным горным тропам.