Крест и полумесяц

Он поднял руку, теплой ладонью коснулся моей щеки и, дружелюбно взглянув мне в глаза, велел сесть рядом на кожаной подушке. Ибрагим сам налил мне вина в чашу и, лично выбирая для меня лучшие кусочки еды, стал угощать, как долгожданного уважаемого друга. А когда наконец ему удалось успокоить меня, великий визирь сказал:

— Ты мой друг, Микаэль, но своего друга Ибрагима ты не знаешь. Я давно размышлял и обдумывал то, о чем ты только что поведал мне, считая это великой новостью. Сам по себе этот план — почти безупречен, если не считать одного-единственного изъяна, небольшого изъяна, совсем незначительного, который однако решает исход дела. Этот незначительный изъян — я, Ибрагим, великий визирь державы Османов, и никто, кроме султана Сулеймана, об этом изъяне даже и не подозревает. А вот султан, доверив мне свою личную печать, доказал, что все прекрасно понимает. В глубине души он знает, что узы нашей дружбы связывают меня крепче любых оков. Нет, нет, я не собираюсь убивать его. Он всегда — с юных лет — был человеком угрюмым, необщительным. Когда я уйду из его жизни, единственным его спутником останется одиночество. Он полностью замкнется в себе, улыбка никогда больше не озарит его лица. После того, что случится, он никогда не сможет радоваться жизни, а в сердцах обитателей сераля воцарится страх. И во всем виновата эта русская женщина. Ах, как глубоко я сочувствую ему. Во всей державе Османов не будет человека более одинокого, чем повелитель правоверных.

Он умолк, но спустя мгновение опять заговорил:

— Однажды ты сказал, что надо хранить верность хотя бы одному человеку в этом мире. Если так считаешь ты, почему бы так не считать и мне? Мы оба — всего лишь люди. Однако пора оставить мир фантазии, а вместо этого смело взглянуть правде в глаза и без ложного стыда признать, что наша верность ничего общего не имеет ни с любовью, ни с дружбой. Это — чистейший эгоизм. Итак, ты хранишь верности не мне, а самому себе, ибо только так ты не потеряешь собственного достоинства. И я тоже не храню верности моему другу султану, а несчастному Ибрагиму, который упорно хочет доказать сам себе, что он — настоящий человек. Близится миг расставания, маскарадные цветные костюмы наших фантазий больше нам не понадобятся.

Вот так безрассудно великий визирь отказался от возможности спасения, которую в последний момент предоставила ему судьба.

Еще долго мы сидели молча, пока Ибрагим, устав от моего присутствия, вежливо не сказал:

— Если ты и вправду не намерен бежать, Микаэль эль-Хаким, постарайся прилично и по мусульманскому обычаю похоронить мои бренные останки. Окажи мне эту последнюю услугу, если сможешь!

Я был глубоко убежден в том, что Ибрагим лишь из простой вежливости просил меня об этой последней услуге, так как его самого меньше всего заботили собственные останки. Но я обещал выполнить его желание и на прощание поцеловал ему руку и плечо.

И вот я навсегда расстался с человеком самым странным и самым одаренным из всех, с кем мне пришлось когда-либо встречаться в жизни. Ибо великий визирь Ибрагим во всем превосходил и императора, и великого султана Османов.

6

Оказавшись снова у входа для слуг, я сразу же увидел Антти. Прислонившись широкой спиной к каменной ограде дворца Ибрагима, он сидел на улице и хриплым голосом пел немецкую солдатскую песенку. Пора было возвращаться домой, и мы поплыли по Босфору в серебристом свете луны, но когда наша лодка наконец причалила к мраморным мосткам рядом с моим домом и мы сошли на берег, луну закрыли облака.

Джулия еще не вернулась из сераля, нигде также не было видно вездесущего и любопытного Альберто. Погруженный в глубокий сон на моем ложе возлежал Мустафа бен-Накир.

И я решил воспользоваться тем, что никто нам не мешает, взял Антти под руку, вывел его в темный сад и обратился к брату:

— Пора поговорить серьезно, Антти, и, пожалуйста, не перебивай меня своими дурацкими вопросами, лучше слушай внимательно, что я скажу тебе. Возможно, завтра или послезавтра, самое позднее дня через три — я умру. Об этом не стоит говорить, все мы смертны и все равно умрем — никому этого не избежать. Я — раб султана, потому после моей смерти все, что мне принадлежало — дом, рабы и все мое имущество — перейдут в его собственность, хотя, возможно, благосклонность, которой Джулия пользуется в серале, обеспечит ей приличное содержание. Она — свободная женщина, да и ты, Антти — тоже свободный человек. Я заранее позаботился об этом. Твоя часть алмазов Мулен Хасана до сих пор хранится у меня, а я хочу, чтобы после моей смерти ты унаследовал и мою часть. Об этих камнях никто не знает. Сейчас мы закопаем их в саду, а после описи моего имущества, когда обо мне все забудут — а это, насколько я знаю порядки в серале, случится примерно через неделю, — забери их отсюда и самые маленькие из них продай торговцу драгоценностями, еврею, которому я доверяю и имя которого назову тебе позднее. Ты выручишь за камни деньги на дорогу, и, как мне кажется, лучше всего тебе поискать защиты у евнуха Сулеймана в Египте. Поезжай к нему. Из этого дома уходи утром пораньше и пока поживи в обители дервишей, ибо мусульмане, считаясь с заветами Пророка, с уважением относятся к святым мужам и никогда их не преследуют.

Антти выслушал меня, не моргнув глазом. Он долго молчал, уставившись на меня своими круглыми серыми глазами, потом глубоко вздохнул и изрек:

— Аллах един, но, между нами говоря, я частенько сомневаюсь в здравом уме Пророка, да будет мир праху Его! Итак, я выслушал тебя, брат мой Микаэль, и выполню твою волю, заберу камни и отправлюсь в Египет, если это будет необходимо. Но время пока терпит, а я не собираюсь покидать тебя, не увидев собственными глазами, как твоя голова слетает с плеч под ударом меча. Нет, я не оставлю тебя даже за цену собственной жизни.

Когда Антти упорствовал, не помогали никакие уговоры и увещевания, и мне ничего другого не осталось, как только с раздражением поблагодарить его за верную дружбу и в то же время выбранить за глупость. Но давно было пора завершить наше дело, и я торопливо повел Антти вглубь сада, чтобы помочь ему закопать наши сокровища под большим камнем у забора.

Уже светало и начинался новый день рамазана, когда мы завершили нашу работу, но ни я, ни Антти, даже не вспомнив о предписанной мусульманам утренней молитве, вернулись в дом, где я с чувством огромного облегчения лег и сразу же глубоко заснул.

Разбудил меня Мустафа бен-Накир. Растрепанный, в своей львиной шкуре, небрежно наброшенной на плечи, он склонялся надо мной.

Несмотря на мучившее его любопытство, Мустафа не задал мне ни одного вопроса.

Я вскочил с ложа, наспех умылся и оделся, так и не сказав ни слова о моей встрече с Ибрагимом. Таким образом я пытался доказать Мустафе, что могу сдержать собственную словоохотливость, но в конце концов я сжалился над ним и сообщил о бесповоротном решении великого визиря отказаться от помощи дервишей. В то же время я именем Аллаха заклинал Мустафу никому ни словом не обмолвиться о провалившемся заговоре.

Я говорил, а лицо Мустафы мрачнело, но будучи человеком рассудительным, он воздержался от лишних замечаний, что лишь подтвердило мое о нем высокое мнение. Ибо мало кто мог бы столь спокойно выслушать рассказ о безумном упрямстве великого визиря, который с такой легкостью отказался от власти над всем миром.

Когда я умолк, Мустафа равнодушно посмотрел на меня и принялся тщательно раскрашивать хной кончики пальцев, а потом умастил благовониями свои прекрасные волосы.

— Ибрагим сам приговорил себя, — наконец промолвил Мустафа. — Как легко ошибиться в людях. Теперь и над нашими головами сгущаются тучи, но нет смысла идти на смерть, как стадо баранов, бездумно следуя примеру великого визиря. Пора спасать собственную шкуру и очиститься от подозрений, первыми давая показания против Ибрагима. С той самой минуты, как султан, обратившись за фетвой к муфтию, приговорил великого визиря, ничто уже больше не может навредить Ибрагиму.

— О Аллах, Аллах! — в ужасе воскликнул я. — Как ты поступишь, Мустафа бен-Накир?!

Да будет проклято имя твое, если ты решишься на предательство!

Мустафа удивленно уставился на меня и холодно заметил:

— Среди дервишей я занимаю особое положение и, поверь — далеко не последнее. Мне доверено выполнять тайные поручения. Всякая разумная политика зиждется на понимании реальности. Лишь безумец погибает вместе с делом, за которое сражался. Мудрец вовремя отказывается от бессмысленной борьбы и переходит в стан победителя, чтобы в случае удачи принять участие в дележе добычи. Отступник зачастую оказывается в лучшем положении, чем сам победитель, ибо знает больше его и за высокую цену согласен продать свои знания.

Я смотрел в его сияющие глаза, разглядывал красивое лицо, пытаясь угадать, кто же он на самом деле.

— Нет, — тихо возразил я, — нам с тобой дальше не по пути, Мустафа бен-Накир! К тому же мне надоели проповеди дервишей.

Он угрюмо взглянул на меня, и его красота показалась мне вдруг роскошным дорогим белым саваном, покрывающим холодное тело мертвеца. Но, как ни странно, Мустафа не рассердился. Напротив, сохраняя ледяное спокойствие, он проговорил:

— В глубине души ты очень наивен, Микаэль эль-Хаким, и я ошибся в тебе. Не забывай, что чаще всего человек сам повинен в своих страданиях. Жизнь наказывает его вовсе не за порочность, алчность, лживость, предательство и даже не за отступничество от веры. Только глупость наказуема. А приверженность истине — самая тяжелая и непростительная форма глупости, ибо только глупцы считают, что постигли истину. Но об этом не стоит больше говорить. Я не собираюсь ни убеждать, ни искушать обещаниями человека столь наивного, как ты, Микаэль эль-Хаким!