Крест и посох

Ну, скажем, с «Вием» или со «Страшной местью».

— Оно ведь может и так статься, что попы врут, будто не в его силах крест на себя наложить, — размышлял вслух Глеб и, расстегнув ворот своей красной рубахи, аккуратно снял через голову золотую цепь с красивым, тонкой работы крестом, пояснив: — Мыслю, вдруг ты его боишься. Хочешь, сам возьми, дабы он мне защитою не был, а коль захотишь, я пока просто в сторону его метну подале?

— Брать я его не буду, боюсь руки запачкать, — усмехнулся Константин. — А помехи в нем никакой для меня нет. Так что сказывай, чего тебе от меня надо.

Глеб молчал, продолжая как-то странно смотреть на узника. Затем оскалил зубы в радостной улыбке и ласково, почти восторженно заявил:

— Умен ты, порождение тьмы и геенны огненной, да русский человек завсегда тебя обхитрить сможет. Нет во мне теперь боязни той, ибо не брат родной предо мной в оковах железных сидит, но враг рода человеческого. А ему каленой кочергой шкуру прижечь греха нету. Глядишь, господь еще и спишет кой-что из содеянного ранее.

Он стремительно вскочил на ноги, метнулся к жаровне, выхватил оттуда кочергу с недобро рдеющим малиновым концом, загнутым перпендикулярно основанию, и, резко шагнув к Константину, с силой прижал раскаленный металл к тыльной стороне левой ладони, которой узник опирался о землю.

От боли у Константина мгновенно перехватило дыхание и потемнело в глазах. Он хотел закричать и… не смог, лишь судорожно ловил ртом воздух, неожиданно ставший тугим, вязким и непослушным, пытаясь вдохнуть, но и это никак не удавалось. Из глаз же рекой лились слезы, которые было бесполезно удерживать.

Тьма, по-прежнему царящая в углах подземелья, невзирая на четыре факела, торчащих в стене и вовсю полыхавших, вдруг угрожающе стала надвигаться на узника со всех сторон.

Остро и нестерпимо противно пахнуло паленой кожей и поджаренным мясом. Легкое его потрескивание гремело в ушах громовыми раскатами.

Константин хотел выдернуть руку, но не смог — Глеб был достаточно силен. Тогда он, изловчившись, пнул его ногой прямо в живот.

Мощь истощенного недельным полуголодным существованием узника была далеко не та, и удар больше напоминал увесистый толчок, но добровольному палачу, никак не ожидавшему от Константина подобной прыти, этого вполне хватило.

К тому же, отлетев, Глеб приземлился не куда-нибудь, а прямиком на каменную лестницу, и весьма неудачно.

Ребро одной из ступенек чувствительно соприкоснулось с более хрупким княжьим, а ребро другой не пожелало вежливо подвинуться в сторонку и упрямо осталось на месте, неуступчиво и сухо встретив спикировавшую на него правую ягодицу.

В довершение ко всему правым локтем князь с маху ударился о камень.

Словом, в течение десяти ближайших минут для пытаемого наступил небольшой перерыв, и Константин смог в полной мере насладиться раздававшимися стонами и воплями неудачливого палача.

Когда Глеб наконец выпрямился и встал, слегка пошатываясь и опираясь злосчастной кочергой о ступеньку, лицо его напоминало маску воплощенного гнева.

В глазах, устремленных на Константина, не оставалось уже ничего человеческого — лишь звериная ненависть и ярость полыхали в них.

С каким-то диким нечленораздельным воем он накинулся на полулежащего узника и принялся нещадно избивать его, стремясь наносить удары как можно чаще и как можно сильнее.

Он не видел, куда именно бьет, да это его и не интересовало. Утолить звериный голод садиста могла только усталость, которая не заставила себя ждать.

Удовлетворенно вздохнув, Глеб осторожно — правая часть седалища еще болела — вновь присел на лестницу.

Пристально разглядывая беспомощно лежащее у стены тело Константина, он довольно хрюкнул, тщательно высморкался и небрежно бросил окончательно остывшую кочергу перепуганному донельзя Парамону.

Таким тот своего князя еще не видел и искренне надеялся в дальнейшем больше и не увидеть никогда. Уж больно страшной была эта подлинная звериная морда, которая внезапно проступила из-под благообразной личины, столь резко отброшенной сегодня в сторону.

Вдруг внимание Глеба привлек отец Николай, стоящий на коленях и читающий очередную молитву.

Руки священника были не сложены ладонями и не прижаты к груди, как это принято, а вздымались вверх в каком-то отчаянном призыве к всевышнему.

— Мне уже не нужны твои десять молитв, дурак! — крикнул он ему, но отец Николай, не обратив на этот окрик ни малейшего внимания, продолжал громко взывать к небу.

— Ну и чти себе, — буркнул Глеб раздосадованно, но спустя несколько секунд прислушался к словам, и знакомые искорки бешеного безумия и ярости, угасшие было от пресыщения видом мук Константина, вновь стали загораться в его гадючьих глазках.

— Нечестивые не пребудут пред очами твоими: ты ненавидишь всех, делающих беззаконие. Ты погубишь говорящих ложь; кровожадного и коварного гнушается господь. — И, усилив голос, указывая левой ладонью на сидящего Глеба, отец Николай продолжил: — Осуди их, боже, да падут они от замыслов своих; по множеству нечестия их, отвергни их, ибо они возмутились против тебя.

— Ты что, не слышишь меня? — вновь окликнул его Глеб. — Я же ясно повелел тебе заткнуться!

И вновь его повеление было самым решительным образом проигнорировано.

Слова молитвы продолжали ложиться одно на другое. Они были солидны и тяжелы, незримо материализуясь в пространстве и увесистыми кирпичами выстраиваясь в некую лесенку.

Только в отличие от той, на которой сидел Глеб, вела она не вниз, а вверх, и, выложив очередной ряд из этих кирпичиков, священник как бы влезал на него и сразу начинал выстраивать следующий:

— Восстань, господи, боже мой, вознеси руку твою, не забудь угнетенных! Зачем нечестивый пренебрегает бога, говоря в сердце своем: «Ты не взыщешь»? Ты видишь, ибо ты взираешь на обиды и притеснения, чтобы воздать твоею рукою. Сокруши мышцу нечестивому и злому, так чтобы искать и не найти его нечестия!

— Та-а-ак, — протянул Глеб зловеще и подошел поближе к священнику, встав напротив него. — Так ты не хочешь замолчать? — почти ласково переспросил он и вновь не услышал ответа.

Точнее, отклик на княжье повеление в какой-то мере последовал, но опять-таки через молитву:

— Внемли мне и услышь меня; я стенаю в горести моей, и смущаюсь от голоса врага, от притеснения нечестивого, ибо они возводят на меня беззаконие и в гневе враждуют против меня.

— А я думал, что мой голос как у князя, а он речет — ворога. Кому верить? — недоуменно вопросил Глеб съежившегося от страха возле жаровни Парамона и, вновь поворачиваясь к священнику, ловко пнул его острым носком сапога, целясь в пах.

Судя по скорчившемуся у стены телу, удар пришелся точно в это место. Однако стон очень быстро сменился торопливым хриплым шепотом: