Крест командора
Шрифт:
– А чо, дядь, я смыслить должон? – поскреб затылок Лука.
– Ну, к примеру, как море-окиян называется, коим мы идем?
– Восточное море. Надысь господа сказывали…
– Господа тебе скажуть! – Шумагин бросил быстрый взгляд на Овцына, хитро подмигнул ему и продолжал: – Ты, малой, меня слушай. Окиян-море – всем морям мати, окинуло море весь белый свет, обошло то море вкруг всей земли. А зовётся оное Хвалынским. Из-за того моря-окияна солнце кажный день на карете выезжает. А под морем тем стоит медный дом, в коем закован Змей Огненный, а под Змеем хранится семипудовый ключ от тайного терема, где спрятаны доспехи богатырские…
Овцын не утерпел, сказал, обращаясь к Шумагину:
– Это ты, брат Никита, сказки рассказываешь… Океан сей и впрямь кличут Восточным, а еще Великим. Так его мореплаватель Магеллан назвал. А море Хвалынское, даже в сказках, вовсе не тут расположено…
Шумагин, недовольный его вмешательством, возразил:
– Это по-вашему, по-барскому рассуждению, Дмитрей Леонтьич, не тут, а по-нашему, по-матрозскому, так ему другого места и нет вовсе… Ежели бы господа офицера наши у старых поморов поучились кочи по морю-окияну водить, то мы теперь из стороны в сторону не шатались бы, аки телок, попивший молочка у бешеной коровки…
Со шканцев подал голос боцман Нилс Янсен, строго следивший за порядком в своих владеньях, коими на корабле всегда почитался бак:
– Не сидеть, бездельники! Не болтать! Свой работа делать!
– Мы ж не на вахте! – огрызнулся Шумагин и уже тише, себе под нос, добавил: – Ишь разгавкался, пес!
Янсен слов не услышал, но интонацию уловил. Широко ставя короткие ноги, он подошёл к Шумагину и замахнулся на него палкой, с которой не расставался. Шумагин вскочил, сжал кулаки. Но боцман не ударил, только погрозил:
– Не спорить с начальник! Пльётка захотел! Когда не на вахта стоять, матрос иди на свой шконка! Пошёль, пошёль!
Он воззрился на Овцына, на тарелки в его руках. По лицу боцмана Овцын догадался: «Янсен думает, как поступить со мной… Я ведь из бывших…»
– И вы, матрос первой статьи, не стоять на палуба! Иди, куда шёль! – уже не так строго приказал Янсен. – Каждый делать свой работа!
Овцын вместе с остальными спустился в трюм. Ударил в нос тяжёлый дух – смесь запахов скученных человеческих тел, табака, плесени, тухлой воды.
В выгороженном переборками кубрике было тесно: кто чинил порванную робу, кто спал, что-то бормоча во сне. В углу тренькала балалайка, выводя незамысловатую мелодию, такую знакомую, что комок к горлу подкатывался.
Матросы тут же присоединились к товарищам, игравшим в «дурака» – новую игру, придуманную наподобие барских игр, где проигравший исполняет желание победителя. Карты у компании были самодельные, рисованные подконстапелем Расилиусом – большим затейником и мастером к рисованию.
Овцын, стараясь не задеть качающиеся шконки со спящими, двинулся к поварне.
Она располагалась здесь же, в трюме, но ближе к носовой части пакетбота. Это была печь с большим вмазанным в нее котлом. Топилась печь один раз в сутки, за это время матросы и денщики офицеров должны были успеть приготовить пищу для себя и своих начальников. После еды остатками теплой воды мыли посуду.
Поварня встретила Овцына стойким запахом варёного гороха и солонины. Это варево во время плаванья заменило надоевшую полбу из муки и юколы, которой кормились последние полгода на берегу.
Здесь уже толкались денщики Вакселя и Эзельберга, ссорясь, кому первому мыть посуду.Овцын терпеливо дождался своей очереди, помыл тарелки и стакан, насухо протер полотенцем, сложил всё в капитанский рундук, запер его на замок и вернулся в кубрик. Он с трудом нашёл свободную шконку, улёгся, не разуваясь, и незряче уставился в низкий потолок.
Всё так же тренькала балалайка, гоготали играющие в карты. Хрипло дышал и вскрикивал во сне сосед справа. Овцын постарался отрешиться от этих звуков. Стал прислушался к тому, что происходило снаружи.
Океан размеренно бил в обшивку морскими валами, качал пакетбот в своих могучих ладонях. Овцын слушал шум волн, скрип переборок, а думал о своём. Незавидно его нынешнее положение – положение разжалованного: от тех отбился, к этим не пристал. Хотя и спит с матросами в одном кубрике и ест из одного котла, а всё равно для них – чужой, барин.
Правда, никто ему обидных слов не говорит, но и душу не распахивает. А ведь Овцын, будучи офицером, никогда никого из нижних чинов не обидел. Кулакам в отличие от тех же Шпанберга и Вакселя воли не давал. Однако его принадлежность к господам здесь не забыли…
С другой стороны, и офицеры на пакетботе уже не смотрят на него, как на равного. Особенно демонстрирует это лейтенант Ваксель. Он всегда ревниво относился к успехам Овцына, завидовал покровительству, которое оказывал ему капитан-командор. Теперь всеми силами старается подчеркнуть свою власть. Покрикивает на бывшего лейтенанта, посылает делать самую черную работу. Однажды попытался наложить на него взыскание за какую-то пустяковую провинность, но вовремя был остановлен Берингом.
Командор продолжает относиться к Овцыну с сочувствием. Назначил его своим вестовым и всеми силами пытается оградить от неприятностей, подчеркивая, что помнит заслуги, ценит опыт. Он даже приглашает Овцына на консилиумы, где приводит в пример его хождения по Северному морю. «Уж лучше мне выполнять самую грязную работу, – думал Овцын, – чем быть на подобных советах, видеть пренебрежительные взгляды Вакселя и Эзельберга, наблюдать их бестолковые споры… Словом, нынче я, как та ворона, что залетела в хоромы: и почёту мало, и полёту нет!»
Одно утешало, что он – на корабле, что сбывается главная мечта – попасть в Америку. Интересно устроена жизнь. Вот не случись разжалованья, разве бы оказался он на Камчатке, попал бы в экипаж «Святого Петра»? Конечно, нет! Значит, верна и другая пословица: не бывает худа без добра…
Убаюканный мерным покачиванием, Овцын задремал.
Он проснулся от громких речей.
– Никак занедужил Тараканов! Кличу его на вахту, а ён не встает!
– От таких недугов, у нас в деревне знахари ужевьим жиром лечат! Тресни его по загривку, мигом вскочит!
– Да нет, не вишь: плохо парню. Лекаря надобно! Эй, лекаря позовите!
Овцын открыл глаза и увидел, что матросы столпились у соседней шконки.
Вскоре появился подлекарь Бедье в своем неизменном кожаном камзоле и панталонах до колен. Лицо его выражало невыносимую скуку и презрение к окружающим.
Бедье передал масляный фонарь, с которым пришёл, матросу, дал знак посветить. Склонился над больным. Брезгливо сморщившись, осмотрел ему десны, приподнял и опустил веки, несколько раз согнул в локте руку больного, осмотрел пальцы и ногти и сказал по-французски: