Крест мертвых богов

Приговор приведен в исполнение 4 марта 1932 года… комиссия в составе…

Револьвер и крест… некому передать, со мной пусть похоронят… я обманул его, я сказал, что в барабане одна пуля, а зарядил весь барабан. И до десяти досчитать не позволил.

Выстрел и кровь, совсем как моя сегодня… священник сам застрелился… он ненастоящий был… а Сергей Аполлоныч…

 – У товарища Озерцова сильный жар, – голос вклинивается в прошлое, хочу заорать, чтобы пошел вон, не мешал думать, а не выходит. – В результате чего бред… не стоит придавать значения.

Ледяная рука на лбу. Оксана. Вернулась, пришла ко мне, простила. Обнять бы.

 – Увы, к несчастью, современная медицина не в состоянии излечить эту болезнь, – голос снова помешал. Когда же он исчезнет? – А вам я порекомендовал бы временно уехать… в вашем положении небезопасно здесь находиться… я возьму на себя организовать уход за больным.

Уход? Я не хочу уходить, я буду жить.

Назло всем.

 – Конечно, будешь, – ответил знакомый голос. Сергей Аполлоныч сидел за столом, в одной руке стакан граненый, в другой – бутылка самогону. – Ты же в это веришь.

Верю. Наверное.

Яна

Я ждала Костика в коридоре. Скользкая стена, холодная и отчего-то влажная, будто бледно-зеленая краска тоже потела на солнце. Впрочем, солнце сюда не проникало, оставалось где-то снаружи, а внутри больничного корпуса, в коридоре, свет был электрическим, ровным, постоянным.

– Я на улице подожду, – Данила дернул за рукав, привлекая внимание.

– Иди.

На мгновенье вспыхнул подзабытый уже страх пустоты. Уйдет, а я как же? Как я здесь одна?

Больше не одна, ведь Костик есть и всегда был, и Данила тоже. Не знаю, как мы с ним уживемся, он ведь уже самостоятельный, почти взрослый, злой и готовый воевать по любому поводу, но… как-нибудь. Справлюсь. Постараюсь.

В опустевшем коридоре время тянется медленно, пробираясь сквозь запахи, которых снова слишком много. Железо, камень, вода, туалетная вода, моя собственная и чужая, Костикова, моющее средство, пыль… а прежде казалось, что пыль не пахнет.

Костик говорит – это со временем пройдет, это из-за перенесенного стресса, обратная реакция, а потом организм привыкнет, и я снова стану такой, как все.

Нормальной.

Дверь в палату открылась, и Костик махнул рукой. Зайти? Зачем? Я не хочу больше разговаривать с этим человеком. Но и отказать не могу. Не принято отказывать умирающим.

– Я выйду, – Костик говорит шепотом, но в тишине все равно получается громко. – Ты постарайся не нервничать, ладно?

Ладно. Постараюсь.

Олег выглядел еще хуже, чем несколько минут назад. Держится на одном упрямстве.

– Почему ты не спросила. Что я собирался. Сделать с тобой? – он говорил, разрубая фразу на куски, отчего приходилось делать усилие, чтобы понять смысл. Хотя чего уж там, поняла.

– Убить, – а что он еще мог со мной сделать? Только убить и получить наследство по тому чертовому завещанию.

– Нет. В крайнем случае. Я бы заботился. Я бы заполнил пустоту. В твоей жизни. Много пустоты. Никого рядом. Я бы был. Я бы помог тебе. Ты – мне. Одиночество – это ведь страшно.

Страшно. А умирать в одиночестве, наверное, еще страшнее, чем жить. Теперь мне его жаль. В мутных глазах плавает боль, и тщательно скрываемый ужас, и еще что-то – не разобрать, да и не хочется разбирать, потому что смотреть в эти глаза – уже безумие.

Я сажусь рядом. От него пахнет смертью: лекарства, кровь, пот и гниль, а еще этакая резковатая цветочная тяжесть, как в магазине, маленьком душном магазине, где день ото дня вянут срезанные бутоны.

– Ты приходил ко мне, обыск устраивал, неужели думаешь, я не запомнила?

– Запомнила. Знаю. Я… я бы извинился. Сказал, что не знал, кем ты мне… ведь простила бы?

– Простила бы.

Не лгу, я и вправду простила бы, обыск – это пустяк. Одиночество – хороший повод, чтобы простить кого угодно.

– А сейчас? – взгляд проясняется, острый, резкий и злой, совсем как у Даньки. И глаза тоже голубые, Данькины. Или мои.

– И сейчас, – обнимаю руками его ладонь – влажная и вялая, пальцы чуть вздрагивают, а пульс почти не прощупывается. – Почему ты просто не пришел? Почему?

– Дед. Говорил. Если бы хотели найти. То нашли бы. А так… выставили… бросили… не хотел, чтобы меня тоже… выставили. Посидишь со мной?

– Посижу.

Тихо-то как. И снова время тянется медленно, ползет по монитору, отсчитывая секунды жизни. Солнце, пробираясь сквозь зеленые жалюзи, растягивается на полу желтыми полосами горячего света. Одна, добравшись до кровати, легла поперек одеяла, и Олег задышал ровнее.

Кажется, всего лишь кажется. Солнце ни при чем, просто… просто так получилось. Совпадение.

Тихо хлопнула дверь. Костик подошел к кровати, положил руку мне на плечо и шепотом сказал:

– Извини, задержали. Ты это, наверное, иди.

– А он?

Олег дышал спокойно и ровно, и я испугалась, что, если отпущу руку, он умрет. А Костик, чуть пожав плечами, с профессиональной жестокостью ответил:

– Без сознания. И теперь уже, наверное, насовсем. Пошли, Ян, покурим. Тяжело как-то…

– Ненавижу, когда пациент уходит, а этот уйдет. Без шансов. Завтра или уже сегодня… – Костик упорно избегал слова «смерть». – Будешь?

Он протянул пачку, я отказалась – свои есть. Сигаретный дым пахнет сигаретным дымом, и вкус соответствующий.

– Костя, а почему ты… почему сам его оперировал? Нет, ты, конечно, врач хороший, замечательный и все такое, но почему сам? Его?

Я давно хотела спросить, но стеснялась. Выходило, что я снова в нем сомневаюсь, поэтому и спрашиваю. А я не сомневаюсь, больше ни секунды не сомневаюсь. Костик же курил, стряхивая пепел в громоздкую серую урну, выпускал неровные колечки дыма и не спешил отвечать. А я не торопила.